Воспоминания очевидцев
Оккупация глазами детей войны.

Луцко Нина Дмитриевна, бывший преподаватель Харьковского национального университета им. В.Н.Каразина
(Газета "День" №79 от 6 мая 2005 г. )

Оккупация Харькова

Мне шесть лет. Пишу только то, что запомнилось навеки. Воспоминания - фонарики.

Первый - вступление немецкой армии в Харьков: это были разведчики во главе с офицером. Они появились в нашем дворе на Далекой Журавливице в серо-зеленоватой форме с черными лычками и сразу же переселили нас в пристроенную летнюю кухню, где была печь, стол, полочки для посуды и несколько стульев. Нас пятеро: дедушка, бабушка, мама, сестренка и я. Размер кухни - шесть квадратных метров. Солдаты сразу же помчались по дворам и принесли несколько застреленных кур, яйца и кусок сала. Дедушку заставили ощипывать и осмаливать кур, бабушку - топить печь. Потом они варили суп, а мы все были во дворе, от духа этого супа кружилась голова. Бабушка приказала не крутиться около ступенек, а идти подальше в садик. Мама забежала куда-то к знакомым, где немцы не стояли. Потом, помню, как офицер обедал, и как денщик его обслуживал: двери стояли настежь, и все было хорошо видно. Офицер сидел в большой комнате за столом с белой салфеткой, заправленной за воротник мундира. Потом денщик вышел, позвал бабушку, отдал ей остатки супа и сказал: "Kinder".

Следующий очень яркий фонарик - вступление Советской армии в наш город.

Солдаты появились в нашем переулке в полинявшей форме, со скатками через плечо, в башмаках с обмотками до колен. В пыли, мрачные, неразговорчивые. Сразу же начали натягивать белые (!) палатки. Народ повыскакивал из домов, мы, конечно, в водовороте событий.
- Хлопцы, что вы делаете? Это же прекрасные мишени для немецких самолетов. Погибнем все: и вы, и мы.
- Это приказ, других нет!
Тогда дедушка приказал маме взять меня и сестру, и быстро бежать к знакомым, где палаток на улице не было. У них в саду была вырыта щель (называлось это "окоп"). Бабушка благословила нас иконой Божьей Матери, висевшей в центре иконостаса. Они остались.
- Что будет, то будет, но хату свою не бросим. Спасайтесь вы.
Через два дня дедушка прибежал за нами, сказал, что солдат с палатками уже нет, но в нашу хату попал какой-то шальной снаряд или небольшая бомба, оторвал угол и застрял, не разорвавшись. Потом его куда-то вывезли.
И здесь память перебросила мостик к притче, которую я слышала собственными ушами по радио. Было это, кажется, в позапрошлом году. Рассказала ее этническая украинка из Канады, которая переехала жить в Украину, выполняя завет своего отца.
Каждый год наши украинские аисты улетают осенью в теплые края, а весной возвращаются домой. И здесь в каком-то соответствующем месте, известном аистам, их ждут ястребы, они сидят на высоких скалах, кажущихся черными от их количества, сидят спокойно, потому что тоже знают, что должно произойти. Подлетая к черным скалам, первый этаж замедляет полет, а второй и третий быстро мчатся дальше, домой. Происходит кровавая молчаливая тризна. Никто не кричит - ни те, кого едят, ни те, кто ест. Тишина, только перья несчастных аистов летают - кружат в воздухе. Когда все заканчивается, ястребы сидят на скалах сытые, спокойные и совсем не имеют намерения догонять аистов, от которых и следа не осталось. Я долго плакала, вспоминая дедушку и бабушку и понимая, что теперь я - первый этаж, но поможет ли это моим детям и внукам. Дети войны... Уже никто о нас и не вспоминает.

Воздушный бой

Сидя в щели, которую вырыли наши знакомые в своем садике, мы услышали гул самолета, и сразу же "загавкали" (так тогда все говорили) зенитки. Тетя Серафима вылезла из щели и заорала: "Ой, смотрите, что делается?!" Мы, конечно, тоже наверх. Все небо, а было уже темно, перекрещивалось лучами прожекторов, было светло, как днем. Самолет вижу черным, натужно ревущим. Он то вырывался из перекрещенных лучей прожекторов, то снова попадал в них. И вот он прямо над нами. Всем стало страшно, все попрятались:
- А если сейчас он упадет прямо на нас?
Но этого не случилось, пронесло.

Немецкие "овчарки"

Это был особый контингент, - женщины-одиночки, мужья которых были на фронте. В нашем конце переулка было шесть домиков-хаток, мужчин - один наш дедушка, 1878 года рождения, все остальные - женщины, детей трое: я, моя сестренка и соседский мальчик. Четверо из женщин выживали благодаря немецким солдатам, которые приходили регулярно с небольшими пакетами, или же сами женщины к вечеру отправлялись на территорию нынешнего авиационного завода, где стояла какая-то немецкая часть. Никто из них ничего не скрывал, все делалось открыто.
Вечерами на лавочке у нашего домика были "посиделки" бабушек. Здесь же крутились и мы: было ужасно интересно слушать, о чем шла речь:
- А вот этот идет к Марусе-крашанке, а этот к Варьке...
- Ой, бабоньки, смотрите к Шурке Кучерявой новый пошел и т.д.
Почему это мне так врезалось в память, не знаю. Но что есть, то есть.

Моя мама во время оккупации

Она была очень красивой и лицом, и фигурой. Никогда не выходила на улицу "на посиделки", одевалась, как старая бабушка. Работала с утра до ночи в детском доме № 1, находящемся на улице Артема. Там был 101 ребенок в возрасте от нескольких месяцев до 7 лет, персонал - няня Дуся, повариха Елена, мама и извозчик Ильич - одноногий инвалид с лошадкой, у которой мы и дети из детдома всегда считали ребра. Лошадка была спокойной, моргала добрыми глазами и всегда что-то жевала. Раз в неделю Ильич ездил в немецкую комендатуру и привозил кое-какие продукты. Тогда мама брала нас с собой и выделяла, как и всем детям, по кусочку хлеба размером со спичечную коробочку. Хлеб - это был праздник. Потом мы услышали, что у тракторного завода остались поля с неубранной картошкой. Но немцы не разрешали ее копать. Поле ночью освещали прожектора, и время от времени поле простреливалось трассирующими пулями. Было решено попытать счастья. Где-то достали саперные лопатки, наточили их и по очереди ходили на этот промысел. Бог сохранил всех трех. Повариха Елена пекла из той мерзлой картошки "маторженики", мама приносила их нам всем по одному. Кушать хотелось всегда. И тогда однажды дедушка принес в хату свой Георгиевский крест - награду, полученную в Первую мировую войну. Он перекрестился и сказал: "Прости, меня, но нужно спасать семью", - и пошел на базар. С того времени он носил туда что-то и всегда что-то приносил поесть. Еще несколько слов о маме. После освобождения Харькова мужественная троица и Ильич сдали детский дом городской советской власти не потеряв ни одного ребенка. Ильич вскоре умер, в детский дом был прислан директор и бухгалтер, хотя мама работала бухгалтером на заводе "Серп и молот", а потом - в этом же детском доме. Ее поставили кладовщицей. Кладовочка размещалась в подвальном помещении, которое никогда не отапливалось. Из разговоров старших помню, что ее куда-то часто вызывали. А где-то лет через 15 она принесла домой медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Вскоре мама тяжело заболела полиартритом, сначала ходила с палочкой, потом началась деформация суставов, и она уже не могла двигаться. Пролежала в кровати 13 лет, ушла из жизни при полной памяти и твердом уме.

"Менка" - одно из средств выживания

Дедушка сколотил сани, впрягался в оглобли, а мама подталкивала тележку сзади. Сначала ходили по близлежащим селам, а потом по глубинкам, километров за 50, а то и 70. Иногда их не было по неделе и больше. Привозили кочаны кукурузы, рожь, пшеницу, иногда макуху. На дорогах таких караулил немецкий патруль. Дважды приехали без ничего, немцы высыпали все зерно из мешочков на дорогу, крича "партизан, граната", тыкали в них автоматами. Так, к счастью было только два раза. А мы с бабушкой тем временем сидели в холодной хате у чуть теплящегося огня в печи рядом с раскрытой духовкой. Топили кочанами кукурузы и различными сухими стеблями, собранными вокруг. Спали не раздеваясь, не моясь, окна замерзали толстыми, но красивыми узорами, а морозы... Это были морозы!

Следующий фонарик

К нам явились бабушкины родственники из Чугуева. Они были выселены, потому что все они жили на улице у самого Донца, а там должна проходить линия обороны. 22 человека. Пока было тепло, кто-то спал на улице, другие в хате, вповалку. Когда появились другие немцы (так их называли), то были ошарашены, что-то между собой говорили, некоторые хватались за голову, но больше к нам не заходили. В то же время вокруг их хватало. В бывшем клубе поселились какие-то спецвойска: черные мундиры, на рукавах череп, под ним скрещенные кости. В школе сделали конюшню, кони были очень красивые: большие, светло-рыжие, гривы и хвосты бежевые и еще на ногах бежевые волосы. Дедушка объяснил: "Тяжеловозы".

Последняя вспышка памяти времен оккупации, но такая яркая, что и сейчас, как вспомню, плачу: второе вступление советских войск в Харьков. В августе, потому что уже в садах были зрелые яблоки, груши, сливы, встречали мы советские войска, которые теперь уже навсегда вступали в Харьков. Шли они со стороны Даниловки, рядами, заняв в ширину всю Далекую Журавливику, теперь - улица Шевченко. Покрытые пылью, уставшие, со скатками через плечо... А вдоль этого шествия стояли сотни людей, которые молча рыдали, солдаты тоже плакали, вытирая рукавами гимнастерок пыльные лица. И вдруг немалая толпа женщин и детей бросилась по домам, бежали как можно быстрее, нарвали яблок, груш, слив и назад, ведра с фруктами передавали ближайшим, а те далее по рядам, пустые ведра возвращались по цепочке. И цветы, море цветов...

На этом заканчиваются мои воспоминания - фонарики времен оккупации.

Война закончится лишь через два года. Жизнь была и дальше тяжелой: голод 1947 года, нужда, бедность и постоянное чувство голода...

Анатолий Васильевич Пашин, 1933 год рождения
(http://www.zbulvar.ru/newspaper/streaks/articles/detail.php?STID=2143 )

НЕМЦЫ НЕ РАССТРЕЛИВАЛИ, ТОЛЬКО ВЕШАЛИ

Время безвластия

Июнь 1941 года. Мне 8 лет. Я в Харькове. Еще светло и радостно. Мы играем в войну, смотрим кино про победоносные войны над самураями и белофиннами. Все мечтаем стать ворошиловскими стрелками. Сталинские репрессии коснулись и Харькова. Ходят слухи о "врагах народа".
С началом войны все стало необычно. Ходят слухи о переодетых шпионах-диверсантах. Первые бомбардировки города. Все роют "щели" - бомбоубежища (извилистые траншеи с перекрытиями из бревен и земли). Бомбят в основном ночью.
Предупреждения по радио уже не ждем: при вспышках прожекторов все надевают на голову кто таз, кто корыто, спасаясь от осколков наших зениток, и бегут в "щели". А тем временем в городе эвакуация: практически все, что было необходимо, вывезли за Урал. И началось время "безвластия": заводы, фабрики, магазины открыты, ничто не охраняется. По утрам вместо "здравствуй" спрашивали: - "Ты грабить идешь?" Тащили все, что могли унести. Это и помогло многим выжить в годы оккупации.
Немцы вошли в Харьков без особых боев. Один из первых приказов: "Всем евреям и их семьям явиться на территорию тракторного завода!" Любой приказ заканчивался словами: "За невыполнение - расстрел". Но обычно не расстреливали, только вешали. За одного убитого рядового немца - двадцать пять невинных жителей, за офицера - пятьдесят. Приезжала машина с громкоговорителем, звучала музыка, люди выходили из домов, их хватали, надевали бирку "партизан" и вешали на балконах. Веревки с балконов не снимали - так они и висели для устрашения.

Победителям - водки!

Шестнадцатого февраля 1943 года я выбежал во двор и услышал с улицы: "Победителям - водки!" Это наши войска вошли в город. Но это было лишь спланированное отступление немецких войск, чтобы окружить и разгромить нашу группировку. Всех удивило, что немцы без боя оставляют город на машинах и танках, а наши "победоносные" сибиряки преследуют их на лошадях. К нам во двор ввезли зенитный пулемет на санях, в которые впряжены были волы.
Немцы планировали оставить город семнадцатого февраля. А наши шустрые сибиряки вошли на день раньше. Поэтому некоторые фашисты не успели уйти из города. Кроме того, немцы, надеясь вскоре возвратиться, оставили много агентуры. Были случаи, когда наши "девицы" пытались вывезти фрицев из города в шкафах и даже зашивали в кроватные матрацы, а мы, мальчишки, помогали красноармейцам отыскивать их.

Вторая оккупация

Снова в городе "безвластие". Но "грабить" было уже нечего. Всех кошек и соседскую собачку съели. Вскоре окруженная группировка советских войск была разгромлена. Красноармейцы в нашем дворе съели последнего вола. Прибежал командир, размахивая наганом, приказал бойцам самим впрягаться в сани с зенитным пулеметом.
И снова немцы вошли в Харьков, но уже обозленные после разгрома их войск под Москвой и Сталинградом. Однако мы еще об этом не знали. Только видели, как много немецких пушек и танков проезжало по нашей улице, и многие решили, что это уже навсегда.
Страшный голод и анархия. Вспоминается, как целый день по рынку водили мужчину с завязанными глазами и надписью на груди: "Продавал человеческое мясо". Повесили за ноги и три дня не снимали.
Весна 1943 года. Мне 10 лет. Дедушка-дворник сколотил для себя гроб, в нем его и похоронили. Мама решила, что мы тоже вместе не выживем, и тетя отвела меня в деревню Хрущевая Никитовка (70 км от Харькова), где я стал пастухом. Летом 1943 года там шли ожесточенные бои. Деревня несколько раз переходила из рук в руки.
Вот мы сидим в погребе, слышим взрывы снарядов, пулеметные очереди, бабушка постоянно беспокоится, что корова не поена и не кормлена. Когда сражение закончилось, веду свою корову в поле, где вижу: дымящиеся разбитые танки, возле них обугленные тела танкистов. В небе кружит наш самолетик, подлетают к нему два немецких истребителя, построчили и улетели. Самолетик заколебался, задымился и штопором вниз на меня. Я спрятался в подсолнухах, закрыл лицо руками и слышу страшный звук, похожий на свист бомбы. Земля подо мной вздрогнула, и все стихло. Едут наши бойцы, стоя на машине, спрашивают: "Мальчик, где самолет?" Я им показал, что он упал в пятидесяти метрах от меня. Двигатель на метр ушел в землю, а кругом тлеет фанера. Летчик не имел ни парашюта, ни пулемета - был связной.
Изба наша была на окраине деревни, рядом с оврагом, в котором, бойцы расположили зенитный пулемет. Прилетает "рама" - немецкий самолет-разведчик. Вокруг крики и команды "Воздух!" Минометы быстро накрывают маскировочными сетями.
"Рама" покружив, сбрасывает свои четыре бомбы и улетает. Снова грохот канонады. С ревом и визгом проносятся над крышей снаряды наших "катюш". Воем отвечают им немецкие шестиствольные минометы "ванюши".

Чуть не стал сыном полка

На этот раз наши пришли, как победители, с огромным желанием идти только вперед. Все свободное время я проводил на соседней минометной батарее. Бойцы меня считали "своим". Пришло время и им собираться для наступления. И тут бойцы (возможно в шутку) говорят: "Может, возьмем его с собой - будет сыном полка" (я скрыл, что у меня мама в Харькове). Уже минометы к машинам прицепили. Бабушка: "Ты куда?" и к командиру: "Его же мама с сестренкой в Харькове ждет!" Ну, меня до околицы деревни бойцы прокатили и попрощались со мной. Вскоре Харьков освободили, оккупация города закончилась. И только через год, в 1944 году, я смог вернуться в Харьков. Мама и сестренка были живы.

Валентин Зайончковский, профессор, д. т. н., заслуженный деятель науки и техники Украины
( Газета "Событие" №34 от 21-27 августа 2003 г. )

. Когда 24 октября 1941 года немцы первый раз вошли  в город, мне было девять лет. Все долгие месяцы оккупации я провел  в Харькове в старинном районе за Красношкольной набережной и был очевидцем многих событий.

Героями моих заметок являются простые люди, не оставившие следа на страницах научных книг, но жившие в Харькове в бурные военные годы и творившие своими поступками историю нашего города и страны. Правда о Второй мировой войне складывается, как мозаика из фрагментов, из судеб миллионов ее участников. Полагаю, что, вспомнив о них, мы почтим их светлую память.

  Первая смерть

  В конце октября 1941 года, через несколько дней после оккупации города, за окном раздались крики: "Пленных ведут". Я выскочил на улицу: колонна по 10—12 человек в ряд, все в одних гимнастерках без шинелей и ремней идут быстрым шагом по проезжей части, а по тротуару на холеных лошадях едут немцы с карабинами или "на руке", или на седле поперек. Наши женщины вынесли махорку, папиросы — бросают, а пленных все гонят и гонят, колонна струится, как бесконечная змея.
  Мы стоим, прижавшись к самой стене дома, и вот кто-то бросает последнюю пачку. Лес рук пытается ее схватить, но лишь отбивает, и курево падает посередине тротуара. Лежит. Совсем близко. Бегут, бегут ряды, и вот один красноармеец выскакивает из строя и хватает столь желанный предмет. Гремит выстрел, с десяти метров верховой немец лихо всадил ему пулю в грудь, солдат плашмя проехал по асфальту и остался лежать с зажатой в руке нелепой голубой пачкой папирос под названием "Пилот". В конце колонны громыхала телега, два пленных красноармейца погрузили тело убитого — для точного немецкого счета.
  Мы все после выстрела долго стояли молча, толпа будто оцепенела, наступила подавленная тишина. Потом тихо разошлись. Это была первая военная смерть, которую видели люди. Но очень скоро смерть стала чем-то привычным и обыденным, особых эмоций она уже не вызывала. Годы спустя я прочитал, что в обвинительном заключении Нюрнбергского трибунала среди четырнадцати городов Советского Союза, подвергшихся варварскому разрушению, был назван и Харьков, в котором 195 тысяч людей "были замучены, расстреляны или задушены в душегубках". Первая нелепая смерть пленного солдата, которая навечно впечаталась в мой мозг, была лишь предвестником грядущих трагических событий.

  Немецкий порядок

  Всякая бюрократия являет собой замаскированный бардак. И в работе немецкой оккупационной военно-административной машины беспорядка было не меньше, чем где бы то ни было.
  Впервые мы столкнулись с этим, когда моя мама Анна Ивановна Тарасевич решила поехать в Полтавскую область на менку. Наиболее удобно было ехать по железной дороге, но предварительно надо было получить разрешение на проезд. В 11 часов утра мы пришли на привокзальную площадь, заняли очередь. Запускали в здание управления Южной железной дороги по десять просителей, очередь — человек сто. К хвосту подошел представительный мужчина с портфелем и предложил: "Я могу помочь получить аусвайсы в течение получаса для десяти человек, для этого сдавайте по 10 марок. С кем-нибудь из вас мы пойдем в кафе, купим пирожных для переводчиц на завтрак, и я вынесу разрешения". Мама сразу согласилась, отдала документы и деньги, а когда набралось десять желающих, один из потенциальных пассажиров пошел с посредником и вскоре принес взяткодателям необходимые проездные аусвайсы. Любую дверь всегда можно было открыть "бумажным ключом".
  Примеров подобного "немецкого порядка" множество, но наиболее яркий случай произошел с Борисом Михайловичем Соколовым, потомственным пролетарием и нашим соседом. Во время второй оккупации Харькова (15 марта—23 августа 1943 г .) в самом начале улицы Плехановской некий Яшка-армянин открыл магазин-кафе, был там прилавок и несколько столиков. Мы, пацаны, любили туда приходить посмотреть (денег, естественно, не было) на разные диковины — пирожные, колбасу, хлеб. Однажды заходим, сидит за столом Борис Михайлович, курит, перед ним — стакан шнапса, напротив — немецкий фельджандарм с дугообразной бляхой на цепи. Жандарм передвинул стакан и поставил возле себя, а Борис Михайлович докурил, взял стакан и выпил. Немец начал на него кричать, Борис Михайлович — ему в морду, мы испугались и дали из магазина ходу. Через несколько минут Яшка-армянин и фельджандарм вывели Бориса Михайловича на улицу, немец остановил машину и залез с нашим соседом в кузов.
  Только после войны, когда мы с приятелем вечером чистили в мастерской велосипедные детали от ржавчины (Борис Михайлович их никелировал, собирал велосипед, продавал, а нам давал на кино и мороженое), узнали, чем закончилась эта история. Машина остановилась у здания городского гестапо на улице Совнаркомовской (до войны там было НКВД, после войны — МГБ, КГБ и СБУ). Немец завел Соколова в вестибюль, а там у внутренней двери стоял автоматчик, жандарм приказал что-то часовому и вышел, тут пришла смена караула, старый часовой, ничего не сказав, ушел, а наш сосед сделал вид, что хочет зайти внутрь здания. Новый страж, вполне естественно, стал кричать и преградил автоматом путь. "Тогда я, — рассказывал Борис Михайлович, — махнул рукой, вышел и пошел себе спокойно домой".

  Повезло

  В середине декабря 1941 года среди жильцов нашего дома пошел слух, что у речки Харьков убили двух немцев, а это значило, что будут брать заложников. На улицах часто можно было видеть объявление немецкого коменданта города, в котором говорилось: "Каждый житель Харькова лично, своей собственной жизнью отвечает за безопасность немецких вооруженных сил и ставит на карту не только свою собственную жизнь, но и жизнь всех жителей Харькова". Везде висели листовки военного командования, содержащие разнарядку на расстрел мирных жителей: за убитого немецкого офицера — 100 заложников, за немецкого солдата — 50, хорвата — 30, венгра — 25, румына — 15, итальянца — 5. Воинские части этих стран были расквартированы в городе, и приведенные цифры дают достаточно полное представление об их боеспособности.
  До обеда никто не выходил за пределы двора, хотя особого смысла в этом не было — заложников брали и из домов. Во второй половине дня движение на улицах в нашем районе возобновилось, и я со своим приятелем Витей Носовым (для друзей просто Наныч) пошли прогуляться. Видим — несут сухие строганые доски, узнали, что из располагавшегося на площади Руднева штаба военного округа (ныне в этом здании расположен областной суд). Бегом туда, в подвале все желающие ломают стеллажи в кладовых — полки сделаны добротно, руками не оторвешь. Набрали по охапке мелких обломков — и домой. Мама говорит: "Откуда такие сухие дровишки? Давай еще". Я ответил и объяснил, что нужен топор, мама достала из-под шкафа эту ценную вещь и вручила ее мне.
  Я пошел в штаб, по пути догнал меня Наныч. Зашли в подвал, только начали работать, как какой-то дядька забрал у меня топор и сам стал отдирать доски. Скрип выдираемых гвоздей, громкий стук по стеллажам — оглушающая какофония. "Отдай топор", — кричим мы с Витей Носовым. А он орет: "Наберу себе и отдам". И тут близко прострекотала автоматная очередь и наступила полная тишина. Дядька испуганно всунул мне в руки топор.
  Почти сразу же вбежал немецкий солдат и стал всех выгонять из подвала наверх, люди пошли, Наныч дернулся тоже, но я схватил его за руку и запихнул за вентиляционный стояк. Сам стал рядом, в руке держу топор. Все ушли, несколько минут стояла тишина. Тут — топот кованых сапог по коридору, вбежал немец со шмайсером, остановился посредине комнаты. Витю он не увидел, а меня увидел, мы встретились глазами. Длилось это доли секунды, но мне показалось, что прошла целая вечность. Лица солдата я не запомнил, только серые глаза под низким козырьком тевтонской каски.
  Спустя миг немец повернулся на каблуках и побежал дальше. Был он без шинели, в кителе — рядовой. Мы постояли немного и пошли на выход. Поднялись на первый этаж, а там прямо дверь на крыльцо. Наныч хотел выходить, а я его потащил по лестнице наверх. На третьем этаже мы выглянули, внизу в две шеренги стояли люди, я заметил мужика на деревянной ноге из соседнего дома и Ваську, нашего одноклассника, с матерью. Немцы и полицаи стояли к нам спиной. Кто-то закричал: "Вот еще двое". Офицер гаркнул, полицай в черной шинели, перекрашенной из красноармейской, побежал выполнять приказ.
  Мы рванули по коридору в глубь здания, повернули и по лестнице сбежали на первый этаж в противоположную от фасада и немцев сторону. В одной из комнат окна были выбиты, я выбросил на улицу топор и вылез сам. Пришел домой, мама спросила: "Где дрова?" Я сказал, что ничего не получилось, но объяснять ничего не стал.
  Назавтра я пошел к своему однокласснику Ваське, стучу в дверь, никто не отвечает. Рядом открылась дверь, и выглянувшая женщина спросила: "Тебе кого?" Я сказал, что пришел к знакомому. А она: "Васька с матерью в заложниках". Больше я их не видел и мужика на деревянной ноге тоже. Вскоре мы узнали, что заложники, взятые в нашем районе, были расстреляны в тот же день.
  Позднее я часто вспоминал серые глаза немецкого солдата без шинели, глядящие прямо на меня. Почему он промолчал, почему повернулся и побежал дальше? Догадки можно строить, но наверняка теперь не скажешь. Точно я знаю одно: эти несколько секунд — глаза в глаза, а потом удаляющийся топот кованых сапог — были самым счастливым мигом моей жизни за всю войну.

  Не без уродов

  Бойцы Красной Армии для нас, мирных жителей города, всегда были "наши". Мы смотрели на них с надеждой, как на освободителей от гитлеровской неволи и помогали им, чем могли. Но в семье, как говорится, не без урода.
  16 февраля 1943 года советские войска в первый раз освободили Харьков. Немцы сразу же перешли в контрнаступление, и в начале марта бои шли уже в центре города. До 6 марта весь снег растаял, воды в водопроводе не было, и женщины нашего дома организовали поход к речке. У меня было коромысло из стержня ограждения детской кровати, и я пошел с ними. До реки оставалось совсем немного, когда немецкая пулеметная очередь прошла чуть выше наших голов. Водоносы остановились, постояли. Тихо. Начали спускаться к воде, и тут опять очередь, пули взрыли сухую землю перед нашими ногами. Пришлось развернуться и идти домой с пустыми ведрами.
  7 марта утром из последней воды сварили кулеш из пшена. Сели есть, но тут появились красноармейцы, занимавшие по соседству оборону, дико крича: "Воздух!!!" Все подхватились и побежали вниз прятаться в подвал, в бомбоубежище. Спустились, ждем. Прошло пять минут, десять, а разрывов все нет. Через пятнадцать минут вернулись в кухню, смотрим — по двое, по трое солдат из наших кастрюль уже доедают варево. Я подошел к нашей кастрюле, двое дохлебали, облизали ложки и ушли, не сказав даже спасибо. Я воспринял это происшествие туповато-спокойно и подумал только: "Тоже, наверное, голодные".
  В начале марта 1943 года ожесточенные бои шли за Логачевку (район ХТЗ). Этот населенный пункт несколько раз переходил из рук в руки, по нему "работала" немецкая и советская артиллерия. В очередной раз на окраине появились красноармейцы и увидели одноногого старика, который, прыгая на культе, ковырялся палкой в пепелище своего сгоревшего дома. Бойцы подбежали к нему: "Отец, где немцы?" А он роется в пожарище и, не поднимая головы, говорит: "А мне все равно, что наши, что немцы. Надоели вы мне все". "Ах ты, гад!" — заорал лейтенант и застрелил его из пистолета. Это произошло рядом с домом наших близких родственников, который чудом уцелел при обстрелах.
  Подобные случаи отношения к мирному населению не были единичными, но все же они были исключением. Каждая семья отдала на фронт отца, мужа, сына. Красноармейцы были "нашими", братьями.

  Освобождение

  Немцы покидали город оперативно и организованно. Хаоса и грабежей складов и магазинов не было. Вечером 22 августа 1943 года из ворот соседнего дома в начале улицы Плехановской выехали две открытые колесно-гусеничные машины (передние два колеса, под кузовом — гусеницы). Кузов первого автомобиля был забит, немцы сидели в полном обмундировании, в касках и с автоматами, на спине — рюкзаки с клапанами из телячьей кожи. Вторая машина — полупустая. Домой с работы возвращался Борис Михайлович Соколов, о котором я уже упоминал, пьяный, в каждой руке по бутылке. Увидев солдат, он страшно обрадовался, закричал: "А, суки, подрываете?" и бросил полупустую бутылку. Пролетев по дуге, она попала одному немцу в каску и разбилась, его соседи громко заржали. Пострадавший схватился за автомат, я подумал, что сейчас он выстрелит и убьет Бориса Михайловича, но солдат только засмеялся и начал отряхивать шнапс с мундира. Машины уехали. Ночь прошла тихо.
  Около восьми часов утра 23 августа во дворе началось оживление, я сразу побежал на улицу. По мостовой шли три человека в советских касках и плащ-накидках. Люди стояли на тротуарах, возбужденно разговаривали, некоторые подбегали к нашим бойцам, но те говорили: будьте осторожны, еще могут быть перестрелки.
  Тотчас же полез на чердак — с четвертого этажа виднее. На перекрестке соседнего квартала стоял крытый немецкий грузовик, вокруг которого толпился народ. Бегом вниз и через дворы напрямик — заборы порубали на дрова еще позапрошлой зимой. По улице Ганны с двух сторон к автомобилю шли люди. В кузове стояли два немца, занимаясь, как сейчас говорят, незаконным обменом валюты. Один брал рейхсмарки и оккупационные карбованцы, спрашивал: "Сколько?" Человек говорил, а второй, не считая, давал на ощупь пачку советских рублей. Денег у меня не было, постоял, хотел было уже уходить, но тут из-за угла появился еще один фриц, закричал, замахал, машина завелась и быстро поехала. Очередному меняльщику немец бросил деньги, как прокламации.
  Это были последние германские солдаты, которых я видел в Харькове непленными. Капитуляция же фашистов в нашем районе завершилась только несколько недель спустя. 23 сентября была организована демонстрация в честь месяца освобождения города. Я решил пойти на площадь Дзержинского (ныне — Свободы), на улицах было много народу, особое внимание уделяли красноармейцу, который вел немца, пацаны вокруг бегали, кричали: "Фриц, курка, яйка". Бедняга, видимо, где-то все это время отсиживался, а потом решил сдаться. Вид у немца был несчастный, и мне было его жаль. В нашем городе война уже закончилась. Теперь я мог себе позволить жалость.