Олесь Крапивный. Эдельвейсы

журнал прозы "Темные аллеи" №2-3 1996 г.
(Харьков 1996 г )

1. Немцы в городе

Когда началась война, мы жили на Гражданской. Тихая улица в центре города. Спускалась она к реке и ничем не отличалась от соседних улиц, маленьких, с крупной булыжной мостовой и разнокалиберными домами.
Говорят, что до революции Гражданская называлась Еврейской, и здесь жили сапожники, чистильщики, старьевщики и другая беднота. Наверное, так оно и было, потому что на нашей улице стояли две синагоги: одна у реки, а вторая, занятая под склады вверху улицы.
Мы жили на втором этаже. Мы — это мама, бабушка, прабабушка, двухмесячный брат Юрик и тринадцатилетний я. Все наши мужчины ушли воевать, кроме Ваграна — мой отчим, не сумел выйти из окружения и сейчас сидел дома, прятался от немцев. Он был чемпионом Советского Союза по плаванию, и таких здоровых мужчин я редко встречал в своей жизни.
Все мы, за исключением прабабушки, очень боялись немцев, а Вагран больше всех. Прабабушка, наша бабуся, воспитывалась до революции в Смольном, потом ушла в народ, и её соратниками в конце девятнадцатого века были легендарные в наше время люди. Среди них оказалось много немцев, и бабуся до сих пор верила в немецкую культуру и рабочий класс. Несмотря на боевое прошлое наших бабушек, отец и мать все время опасались, что их дворянское происхождение станет известно и кончат они плохо.
Эвакуироваться мы не могли — мама болела после родов и лежала в постели.
По настоящему я почувствовал войну в первые бомбежки. Дикий вой, толчок взрыва и сердце в пятках - вот что такое война. Соседи уходили в бомбоубежище, мы нет. Бабусю укрывали одеялом, а сами становились в проеме дверей. Очень знающий человек сказал нам, что это самое безопасное место.
Центр Харькова сдали почти без боя. Ну, без такого настоящего боя, как пишут в книгах. Кое-где потрещали, где-то что-то взорвали, и все.
Бои шли на подступах к городу и на окраинах. Два дня мы слышали тяжелый грохот и видели зарницы в полнеба. За день до вступления немцев я с моим одноклассником Володькой Михайловым вышел на Сумскую у пединститута. Здесь улицу пересекала баррикада из мешков с песком, и около неё бродили человек пять красноармейцев с винтовками.
Ребята были грязные, измученные, какие-то отрешенные.
— Ну все, немцам здесь труба, — сказал Вовка,— куда им через баррикаду перебраться.
Заветной мечтой каждого пацана того времени был боевой патрон.
— Дядя, дай патрон— попросил я у красноармейца.
Парень усмехнулся и расстегнул подсумок.
— Смотри, кореш, здесь одна обойма и в магазине одна, больше нет, катись-ка ты отсюда к мамке, — заключил он.
Но мы не уходили. Вовка взобрался на баррикаду и показал всему миру кулак. Кулак был маленьким, и мир мог оставаться спокойным.
Красноармейцы засмеялись, и один из них, с угольниками в петлицах, быстро сбросил Вовку с баррикады.
— Ты знаешь, немцы на Холодной горе, - сказал он. — Удирай быстрей!
В это время подбежал ещё один военный и закричал:
— Ребята, айда за мной, тут рядом мировой погребок, вина - море!
Красноармейцы гурьбой побежали за ним, и только один, наверное, главный, остался, выругавшись нехорошими словами.
Скоро они вернулись и принесли этому главному котелок вина.
— Пей, Федя, — сказал один из них, — погибать, так с музыкой! Да ты не сердись... Воевать мы будем, да толку что! Сам знаешь, — хоть бы пулемет был, а то — по обойме на брата.
Мы ушли. Только здесь мы видели красноармейцев. Молчаливые баррикады на улицах ждали защитников, но их уже не было, и предприимчивые подонки вытряхивали песок из мешков и бежали грабить магазины.
Бабушка говорила, что у людей есть стадное чувство. Вот это чувство и понесло нас вместе со всеми, но не на Сумскую, а на Пушкинскую. Это была не та улица, которую я привык видеть. Она угнетала c воим молчанием и торопливыми фигурками людей, которые суетились, как муравьи, вбегая и выбегая из подъездов и подворотен. Уже потом я заметил, что многие, как и мы, вышли на улицу из любопытства. Стояли и смотрели.
Рядом со мной плакала женщина.
— Сволочи, — всхлипывала она, — где же охрана, ведь растащат же все!..
— Да это все жулье, — сказал мужчина в шинели, повыпускали из тюрем всякую шпану, вот и шуруют. Пули на них жалко.
Мимо меня прошмыгнул Серя, сосед по коридору. Он тащил с десяток кастрюль.
"А ведь точно, — подумал я, — Серя - то жулик и в тюрьме недавно сидел". Потом пробежали дядьки с кусками ковров из горящей гостиницы. И только после этого я решил, что не хуже других, и почему бы мне не воспользоваться бесплатными дарами? Правда, мои мечты не шли дальше "Детского мира", где я прошлым летом видел настоящий лук со стрелами и маленький мотоцикл. Однако любопытство сначала привело меня в «Бакалею и гастрономию». В полуподвальном помещении магазина я по щиколотку утонул в кашице из подсолнечного масла, вина, манки и муки. Какие-то темные фигуры хватали с полок бутылки, читали этикетки и швыряли бутылки тут же на пол или бросали в мешок. Я поскользнулся в этом месиве и чуть не упал. Мимо бежали люди со странными лицами. Таких лиц я никогда не видел. Они ничего не выражали, просто серая маска с лихорадочно блестевшими глазами. Люди были вымазаны мукой, маслом, томатом, соусами и с набитыми мешками спешили к светлой дырке выхода. Кое-как вытерев ноги и прикинув в уме басню для мамы, где и как я запачкался, я быстренько выбрался из подвала. Мечтая о настоящем луке со стрелами, я зазевался и чуть не наступил на убитую женщину у баррикады. Она почему-то была голой и, видимо, лежала уже давно, дня два. Наши сплетницы-соседки говорили, что её убил комиссар в последний день отступления, когда она разбила окно в ателье мод и стаскивала с манекена пальто. А вот кто с неё стащил платье, никто не знал, и, может быть, все это были враки. Она лежала у баррикады, и я не хотел верить разной болтовне. Я видел на картине французскую баррикаду и женщину с обнаженной грудью и знаменем, которая вела в бой коммунаров, и никак не мог поверить, что у русской баррикады лежит женщина, убитая за воровство.
Наконец и магазин с игрушками! Но я опоздал. На полу валялись раздавленные елочные украшения, деревянные кубики азбуки, лото, коробки и разная цветная мелочь.
Меня кто-то дернул за рукав, и я увидел Вовку, который потерялся в толкучке. Он уже кое-что стащил.
—Что там у тебя? — спросил я.
Вовка держал в руках несколько коробок.
—Здесь елочные шарики с лампочками, знаешь, такие разные шарики и груши с рисунками, а в середине лампочки. Я такие видел только у Леньки Хаскина, - ответил он.
— Их никто не берет. Вот только давят, ногами. Бери, и пойдем домой.
Я бросился к полкам, но картонных коробок уже не было. Их растащили или растоптали. На полке стояла только одна коробка. Я схватил её и вытащил на прилавок. Вероятно, как грабитель я не внушал страха, ибо коробку у меня начала отнимать крикливая женщина в ватнике.
—Милиция! — вдруг закричал Вовка.
Тетка бросила коробку, и я благополучно выбрался из магазина.
— Ну, давай посмотрим, что там у тебя, — торопил он.
Прямо на улице мы открыли коробку и увидели аккуратный ряд заводных свинок со скрипками.
— Давай меняться, — предложил приятель. Бери коробку игрушек, давай свинок.
— Шляпа,— сказал я.— Ведь свинки играют сами, а для твоих игрушек нужно электричество, а его нет.
Мы потащили добычу домой, но там я обнаружил, что свинок нечем заводить — не было ключей.
Прабабушка мне сказала: «Ты стал мародером, герцог Веллингтонский вешал грабителей за руку, дитя мое, не бери чужого».
Мама была проще. Она меня никогда не била, но сейчас, с глазами, широко раскрытыми, как блюдца, она очень больно схватила меня за руки и сказала:
— Ты что, фашист? Кто тебе разрешил красть? После этого свинки были закопаны в погребе, чтобы никто не знал, что в нашей семье оказался мародер.
На этом моя карьера грабителя окончилась. Как я определил, наш дом был честным. Грабили только две семьи. Играя во дворе, я часто видел, как Лютиковы и Овчинниковы тащили, что попало — куски ковровых дорожек, кипы воротничков, ворохи галстуков. Больше всех тащил Серя Лютиков— мордатый парень в хромовых сапогах. У нас говорили, что он первый разбил дверь ювелирного магазина и поэтому уже не тянет воротнички от рубашек.
Сегодня был последний день до начала оккупации Харькова. Черные витрины магазинов выглядели, как небо в полночь, а вместо звезд блестели разбитые бутылки и стекла. Город горел. Ночью пламя гнало темноту, а днем клубы дыма полумраком скрывали улицы.
Когда горело близко, мы забирались на крышу дома и сбрасывали вниз горящие головешки или тушили искры ногами.
Под вечер по нашей улице пробежали к реке несколько красноармейцев. Вдруг двое из них, маленькие и скуластые, остановившись у разбитого дома, торопливо сбросили каски и винтовки и зашвырнули их подальше в обломки стен. Мне стало совсем тоскливо. Кто будет защищать моих бабушек, если винтовки лежат в мусоре развалин?
После истории со свинками меня не выпускали, но я удрал и вышел на Сумскую. Поперек улицы стоял троллейбус и горел чадным пламенем. Где-то невдалеке стреляли, но зачем — никто не знал. Там, где лежала мертвая женщина у баррикады, загорелся дом, и она обгорела так, что и узнать было трудно — женщина это или мужчина.
Я побежал к нашим знакомым солдатам у баррикады. Они не ушли. Пять человек ждали немцев с винтовками и котелками вина. Это были последние наши солдаты, которых я видел перед приходом немцев.
Потом мне рассказывал Вовка (он жил почти ря­дом), что красноармейцы два часа отстреливались от немцев. Один из них погиб, и, когда кончились патроны, остальные ушли. Тот веселый парень, что разговаривал с нами, забежал к Володьке во двор, и его переодели соседи моего, приятеля.
Утром я вышел на улицу и увидел высоких солдат, лазивших по развалинам — они собирали винтовки вчерашних красноармейцев. Я не сразу сообразил, что это немцы. Да оно и понятно. Слишком много мы пели песен, и в песнях били врагов где-то там, на их стороне. А враги вдруг оказались на нашей стороне, и вот спокойно лазят по битым кирпичам и брезгливо, как палки, сбрасывают в кучу оружие русских солдат. Я вышел на площадь Тевелева. Здесь было полно танков. По тротуарам, цокая, как лошади, подковами, размеренно шагали победители. Меня поразило, что они не были похожи на плакатных фашистов со зверскими рожами и окровавленными руками. Просто рослые парни в черных беретах или пилотках с эмблемами черепа, как у нас на трансформаторных будках. Короткие сапоги с широкими голенищами, погоны, автоматы, сытые и довольные лица. Их было много, очень много. Прямо на меня шли два таких молодца. Я всмотрелся: в их лица и не нашел ничего страшного. Они шли в ногу, разговаривали и смеялись, так уверенно, как буд­то всю жизнь прожили в этом городе.
Вверх по Сумской шел обоз. Здоровенные лошади, я таких в жизни не видел, тащили окованные повозки. На козлах сидели солдаты и вместо «но» кричали "йо-йо" и чмокали губами.
Когда повозки катились с горки, они тормозили ручными тормозами, и повозки, скрипя, останавливались.
—Вот это техника, - говорил рядом со мной дедок в ватнике, — куда нам.
На Театральной площади было много народа. Стояли мальчишки, женщины, старики. Все молча смотрели на поток немецких солдат. Откуда-то появились старик со старухой. Толкаясь, они несли на подносе белый хлеб и соль. Вдогонку им неслось: «Опоздал, старый хрыч, сожри лучше сам!» Но. старики упорно проталкивались вперед. Немцам же было не до них. Они, смеясь, проходили мимо, — и старик, устав держать поднос с хлебом на вытянутых руках, прижал его к животу. Наконец какой-то немец, видимо, офицер, взял у него хлеб, пожал руку, что-то сказал и пошел дальше.
Поболтавшись на улице, я вернулся домой. Еще не кончились мамины нотации, зачем и где я бродил, как дверь без стука отворилась, и в кухню вошли два немецких солдата. Тоже молодые и тоже с улыбками на лицах. Они отстранили маму и бабушку и протопали к шкафу. Все мы стояли с открытыми ртами, и только Вагран успел спрятаться в кладовку. Немцы, переговариваясь, стали перебирать вещи и кое-что класть в брезентовые портфели.
—Да ведь они нас грабят, — первая опомнилась прабабушка и разразилась длинной тирадой по-французски.
Один из немцев, смеясь, замахал на неё руками и сказав: « ich verstehe franz о sisch nicht », продолжал свое дело.
Тогда заговорила бабушка. Послышались шипящие звуки вычурного польского языка, но немцы не понимали или не хотели понимать. Они спокойно копались в наших вещах, рассматривали статуэтки на полочках и две или три уже положили в карманы. Прабабушка тряхнула молодостью и заговорила по-итальянски. Немцы не реагировали.
— Верочка, спрячься, Бог их знает, что это за люди, — сказала бабушка маме, — а я побегу на улицу, постараюсь найти офицера. Говорят, немцы очень дисциплинированы.
И моя смелая бабушка пошла искать офицера...
Незваные гости уже набили свои саки и собирались уходить, когда бабушка с торжествующей миной привела еще одного немца. У него были серебряные погоны с двумя пирамидками. Позже я разобрался, — это был фельдфебель. Увидев его, солдаты щелкнули каблуками и замерли у набитых мешков.
Фельдфебель гортанным голосом что-то проговорил, потом задумался и еще добавил несколько слов. Солдаты щелкнули каблуками, и вышли из комнаты. Фельдфебель отдал бабушке честь и удалился.
—Что он им сказал? — допытывался я у взрослых. Бабушка и прабабушка немецкого не знали, но знали другие языки, и там, оказывается, есть много похожего. В общем, фельдфебель сказал: не следует с первых дней ожесточать украинцев, тем более интеллигентные семьи, — оставьте вещи.
После этого грабежа мы собрали, семейный совет. Нужно было решить, как жить и чем питаться.
—Немцев погонят зимой, — сказал Вагран. — Они не привыкли к нашим морозам.
—Да, но пока их прогонят, необходимо что-то есть, — заметила практичная бабушка.
—Будем продавать вещи, — решила мама. — А ты, Лека, будешь снабжать нас топливом. Кругом разбитые дома. Там много дерева. Тебе поручается быть главным истопником.
Быть главным очень приятно, и поэтому я не возражал. Потребовав топор и мешок, я начал размышлять о дровах.
А семейный совет шел своим чередом. Были выделены вещи для продажи в первую очередь: платки, пальто, старая прабабушкина ротонда и ридикюль.
-- Маман,— сказала бабушка,— кому нужна эта, старая, вышедшая из моды вещь?
—Дитя мое, ты плохо знаешь вкусы людей, — ответила прабабушка. — На моем веку старые моды не раз становились новыми. Вот только в наше время, — замялась прабабушка, — трудно предугадать, но в общем ротонда на меху, а мех всегда мех. А ридикюль из отличной кожи нильского крокодила. В крайнем случае, он может пойти на подметки, — заключила прабабушка, и вопрос был снят.
Ваграна решили немцам не показывать. Бабушки боялись, что его, рослого и сильного, немцы если не заставят работать, то что-нибудь с ним сделают.
На совете больше всего шумел мой двухмесячный брат Юрик. У него все время болел животик, так как у бедной девочки (это у мамы) в связи со всеми ужасами перегорело молоко, и малыша кормили черным хлебом в марлечке.
На следующий день на воротах нашего дома появился приказ: всем сдать огнестрельное оружие, за невыполнение— смерть. Огнестрельного оружия у нас не было, но имелось пневматическое ружье — воздушка. Мне его подарил отец на именины. На воздушке не было мушки и, когда я целился в крыс на мусорке, то брал всегда чуть ниже. Попадал я редко, а если и попадал, то крыса возмущенно фыркала, но умирать не хотела. В общем, это было серьезное оружие.
Услышав о приказе, взволновался Вагран:
—Нужно сейчас же отнести оружие — с немцами шутить опасно.
—Брось праздновать труса, разве это ружье,- сказала мама. — На тебя неприятно смотреть.
Действительно, огромный Вагран взирал на маленькую воздушку, как на гранату, и страх светился в его больших добрых глазах.
—Перестаньте шуметь, — сказала прабабушка, - воздушку можно закопать в сарае. Пусть лежит до лучших времен.
Я бросился целовать бабусю.
Немцы, как видно, решили остаться у нас надолго. Везде расклеили приказы, где за всякую малость полагался расстрел.
Правда, расстрелянных я не видел. А вот повешенных — сколько угодно. Мне было очень страшно, когда я увидел на Сумской повешенную Талочку Никитину, дочь нашей приятельницы Анны Ивановны. Они часто заходили к нам до войны. Талочка висела босая, иней покрыл ее лицо и ноги. Рядом висело еще человек десять, и у каждого на труди табличка. Висели они низ­ко, и под ними никто не ходил. Обходили стороной.
Бабушка мне не поверила и ходила смотреть сама. Она пришла заплаканная и сказала:
—Повесили комсомольцев — подпольщиков. Бедная Анна Ивановна.
Потом кто-то бросил бомбу в немецкий штаб и прикончил десяток немцев. Потом взорвали Холодногорский мост, потом еще что-то. Говорили, немцы расстреляли 500 заложников: за каждого офицера по 50 русских и за солдата — по десять. Точная арифметика.
Так мы и жили — от страха к страху. От полуголода к голоду. Я исправно выполнял свои обязанности истопника, хотя это было опасно.
Как-то утром мы с Вовкой решили идти за дровами в бывшую типографию. На белом листке приказа было написано: местным жителям за вход - расстрел. Красный орел на печати приказа хищно расставил ла­пы и крылья, он как бы готовился растерзать нарушителей немецкого порядка. Но мы пошли, топить-то нужно... С кошелками мы потихоньку проникли в большой зал, где неподвижными громадами застыли серые машины. Рядом на длинных столах, как в сотах, лежали большие и маленькие свинцовые буквы. Мы забыли о дровах. Совсем недавно мы увлекались солдатиками, делали формочки и выливали из свинца янычар с поднятыми ятаганами, суворовских гренадеров и казаков с саблями. Свинец был дефицитным материалом, и вот перед нами множество килограммов свинца.
— Володька, свинец, — громко прошептал я, и мы начали накладывать буквы в кошелки.
Жадность — вещь нехорошая. Приятель так нагрузился, что еле плелся за мной, и когда вдруг из дверей вышел немец и схватил его за шиворот, он не успел увернуться. А я успел. Немец кричал вдогонку: « Halt , halt », - но я, не выпуская кошелки, мчался домой к. Володьке. Забежав в парадное, оставил кошелку и, крадучись, вернулся назад. Солдаты держали Володьку и кричали два слова - «партизан» и «капут».
«Дело плохо», — я похолодел и помчался к Володькиной маме. Услышав мой вопль: «Вовку вешают», она ахнула, бросилась к шкафчику, достала полбанки варенья и два яичка (все это береглось к его именинам) и побежала за мной.
К этому времени Володька уже стоял на балконе, а немец привязывал веревку к перилам. Мой приятель утирал руками слезы. По-моему, он даже не молил о пощаде. Стоял себе и плакал. Вот тут и появилась тетя Вита с вареньем и яйцами. Я боялся подойти поближе, ведь немец мог повесить и меня, и смотрел из-за угла. Тетя Вита, держа в вытянутых руках банку с вареньем и яйцами, о чем-то просила немца.
—Он не партизан, — наконец услышал я. — Он искал дрова для печки. Он же совсем маленький! - кричала тетя Вита. — На вот варенье и яйца и отпусти его.
Наши мамы тогда были молоды и красивы, и, наверное, немцу стало жаль Володькину маму. Он взял Вовку за руку, что-то прокричал, потом сказал: "Пук-пук" - и ткнул его в грудь. Через минуту Вовка был pядом с тетей Витой, а банка варенья в руках немца. Он хотел взять тетю Виту под руку, но она, сунув ему два яйца, побежала с сыном на улицу.
Только дома она расплакалась и вперемежку с поцелуями лупила своего сынулю по шее. Я побыстрее убрался домой. Могли вспомнить и обо мне.
Назавтра с утра наша тихая улица начала наполняться криком и гомоном. Творилось что-то непонятное. У подъездов стояли полицейские и солдаты, а по мостовой на санках или просто в корытах везли свой скарб какие-то люди — дети, женщины, старики и старухи. То и дело слышалось: " Schneller , Juden , schneller!". Немцы стояли спокойно, иногда покрикивая, зато полицаи суетились вовсю. Я подошел к нашему соседу Сере Лютикову и спросил, кого это переселяют.
—Дура, — ответил Серя. — Нашу улицу сделали, как его, геттой. Сюда будут собирать всех евреев города, а потом куда-то погонят.
—А почему евреев погонят? Что они такое сделали? — приставал я.
--- Отстань, чудик, — огрызнулся Серя и пошел к группе мордастых парией.
Я был человеком неопытным, но меня удивила неопытность совсем взрослых людей. Правда, может быть это была жадность, а не неопытность, кто его знает. Мимо меня тащили корыто. В нем лежали цветные подушки, ржавый матрац, сверху картонки, по бокам кастрюли и разные железяки. Все это громыхало и вот-вот собиралось перевернуться. Корыто с. двух сторон поддерживали женщины и дети, а тянул все это пожилой мужчина. Все они кричали громче, чем звенела посуда. Время от времени из корыта что-нибудь вываливалось, женщины посылали детей подбирать это что-нибудь, и колымага останавливалась. Вся семья бестолково бегала вокруг корыта, засовывая кастрюлю или миску поглубже под матрац. Корыто опять ползло, и все начиналось сначала.
К мордастым парням подошел полицай, показал рукой на корыто и что-то проговорил. Парни сначала неуверенно, а потом смелее подошли к корытной колымаге, и один из них перевернул ее ударом ноги. Весь скарб с грохотом заскользил по льду вниз по улице.
— Гут, гут, — говорил офицер в черной форме, одобрительно похлопывая полицая по плечу. Смеялись немцы, гоготали полицаи, ухмылялись мордастые парни. Не смеялись только женщины. Молодая еврейка поддерживала грузную старуху и детей. Лицо у нее было грустное и как бы вопрошало: «За что вы нас так?».
Полицейские ногами оттолкнули корыто к тротуару, чтобы дать дорогу другим корытам, саночкам, тележкам, а их было много и все перегруженные. Люди везли все, даже фикусы и выбивалки для ковров. Та компания парней с Серей Лютиковым совсем разошлась. Они переворачивали то одни, то другие санки и футболили ногами подушки и разные картонки. Немцы этого как будто не замечали. Они молча стояли с винтовками в руках.
Вот перевернули тележку здорового мужчины, и он жалко улыбаясь, просил не топтать ногами его вещей.
—Паны, паны, да стойте же! Прошу вас, не топчите коробки, пан полицейский, там лекарства. Соня, не волнуйся! У меня больная жена, — просил он, хватая за рукав ухмыляющихся детин.
При мне первый раз в жизни так обижали человека, и я не мог понять, почему он не дает им сдачи.
—Дайте ему по уху, он враз перестанет — закричал я дядьке, у которого была больная жена. Я не видел, воспользовался ли он моим советом или нет, потому что меня кто-то схватил за плечо.
—Ты кого захыщаешь, байстрюк? — прогнусавил мужчина с трехцветной повязкой на рукаве.
Я рванулся и побежал вниз по улице. Спустившись, я понял, почему компания мордастых парней переворачивала санки. Вещи катились под гору, а здесь их запихивала в мешки другая такая же компания.
В это время с горки, набирая скорость, катился большой окованный железом сундук. Он ударился об угол дома, но не разбился. Три человека с топорами бросились к нему, взломали крышку и вывалили на снег скатерти, отрезы и разные тряпки. Жадно, вырывая вещи друг у друга из рук, они набивали мешки. А у дома стоял хозяин сундука и плакал.
Я никогда не видел, как плачут мужчины. К тому же, из-за чего? Из-за какого-то сундука. Мимо тащили свои пожитки люди, у которых на лицах были страх и ожидание. На санках везли стариков и старух. Я услышал, как одна из них, седая, с бледным, почти синим лицом, просила: «Ну, Миля, поехали, наконец, домой. Куда ты везешь меня?» — и еще о чем-то на непонятном языке. Женщина не оглядывалась на эти выкрики и, сгорбившись, тащила старуху по булыжным голышам. В парадное меня не пустили. Плюгавенький полицай оттолкнул от дверей и заорал:
—Куда лезешь, жиденок!
—Я здесь живу, вот наши окна на втором пустите меня домой!
—Домой! — издевался он. — Твой дом теперь в синагоге, туда и катись, — и толкнул меня. — Развелось тут вас, как собак!
—Мама! - закричал я, задрав голову. — Me ня не пускают домой!
Мама появилась через минуту. Одной рукой она подхватила меня, другой оттолкнула полицая, и мы скрылись в парадном.
— Куда?! — кричал оторопевший полицай, - Стреляю, жидюганы поганые!
Через минуту в нашу дверь забарабанили кулаки, и в комнату вломился этот полицай и еще один, видимо ихний офицер.
— Здесь есть евреи?—довольно вежливо осведомился офицер. Он смотрел на нас, сбившихся в кухне, и на лице у него появилась растерянность.
—Что вам угодно, господа? — тоном, которого я никогда не слышал, спросила прабабушка. — Я вдова подполковника его императорского величества лейб-гвардии Измайловского полка — Гадзевич. А это моя дочь и внуки. Чужих здесь нет. Извольте нас оставить.
—Ты что-то, Климчук, перепутал, меньше надо пить на службе, — сказал офицер и, сделав полупоклон в сторону бабуси, вышел.
—С волками жить — по-волчьи выть, — сказала бабуся. — Ничего, вернутся дети, сами себя высечете, как унтер-офицерская вдова у Гоголя.
—Чтобы ни ногой на улицу, — начала мама. Но тут в кладовке что-то упало, и оттуда вышел бледный как мел Вагран.
—Что же это будет? — опросил он. — Ведь меня за мой армянский нос сделают евреем и обязательно погонят в гетто...
—Можете не волноваться, — утешила его прабабуш­ка. — Вы типичный представитель своей расы, и ваш нос лучше любого паспорта. Его не перепутают с еврейским. Кстати, немцы разбираются в расах. На это они мастера.
Меня два дня не выпускали на улицу. У подъездов сторожили полицаи, но стояли они не из-за нас. Кое-кто из евреев пытался уйти из гетто, спрятаться или еще что-нибудь придумать. Их ловили, били ногами, не вынимая рук из карманов, и гнали к синагоге.
Дня через три у нас кончились дрова, и мы пошли промышлять. Все развалины были уже давно очищены от дерева и, побродив немного, я предложил Володькё пойти в синагогу.
— Да там же гетто,—с опаской сказал он, — пой­дем лучше в библиотеку, там еще можно достать книги.
Но, в конце концов, мы отправились в синагогу.
Первое, что я увидел, протолкнувшись в узкую дверь, была молодая, совсем раздетая мертвая женщина. Она лежала на ступеньках лестницы. Лежала, неудобно раскинув ноги, и голова как-то набок. Тихонько ойкнув, мы быстренько прошли в боковую дверь. В полутемном: зале прямо на полу, как попало, были свалены люди. Раздетые и полураздетые, застывшие группками по углам и просто сваленные в кучи. Видно, часть их замерзла здесь, просто заснули и не проснулись, но большую часть, наверное, снесли с улицы. Розоватые тела, смор­щенные пятки и слипшиеся волосы вызывали представ­ление о смерти, и казалось, что мертвецы пахнут. Но пахнуть они не могли, потому что стоял сильный мороз. Дети, мужчины, женщины — все они были похожи один на другого. С искаженными или спокойными лицами, в объятиях или прижавшись друг к другу, они были не очень страшными, если не вглядываться.. Одежда на них обледенела или покрылась инеем, как у елочных игрушек. Но стоило вглядеться в оскалы зубов, в спокойные рыбьи глаза, косы, брови, разорванное белье на женщинах... - и холодом обдавало сердце.
Ноги у меня стали тяжелыми, а под шапкой сразу сделалось мокро.
-- По-по-по-йдем отсюда,— заикаясь, прошептал Володька. — Ну их, дрова, найдем в другом месте.
—По-по-подожди,- так же заикаясь, прошептал и я, - ты слышишь, что-то скребется, может, тут кто живой.
Я уже немного отошел и, как мне показалось, громко крикнул:
—Эй, кто тут?
В следующее мгновение прямо из трупов начали выскакивать кошки. У них, как у чертей, горели глаза. Кошки выскакивали в окно, а штук пять промчались мимо нас к двери. Этого мы уже не могли выдержать и вмиг очутились на лестнице. Я даже не помню, как я перескочил через ту первую женщину, и теперь она снизу смотрела на нас застывшими глазами.
—Ты знаешь, что они там делали? — спросил Володька.
А что ж тут понимать, они их ели. Наверно, прогрызли дырку в животе и там сидели. Я же тебе говорил, что где-то шуршит.
Все, что мы видели, было так необычно, что мы вдруг перестали испытывать страх. Наверное, мы еще не понимали, какая трагедия раскрывалась перед нами и кто виноват в этом.
—Ты смотри, какие здесь перила, — это, кажется, дуб - сказал я. — Дай-ка топорик.
Под ударом мерзлое дерево ничуть не поддалось, а лестница загудела, как живая. Мы опять, испугались.
— Пойдем подальше от этих трупов, может, на втором этаже есть что полегче.
Тихонько ступая, мы пошли вверх.
Полутемная лестница уперлась в маленькую, оббитую железом дверь. Весь этот мертвый дом с мертвыми людьми настолько действовал на воображение, что любопытство побороло страх, и мы были готовы в каждом темном углу видеть если не черта, то во всяком случае что-то нечеловеческое.
— Откроем дверь, посмотрим, что там, — решили мы и топориками начали приоткрывать разбухшие створки. Неожиданно быстро дверь приоткрылась, и мы увидели лестницу, ведущую куда-то вниз, в темноту.
Взяв Володьку за руку — так было не очень страшно — я пошел вниз. Ступеньки были высокие, и нога еле доставала до следующей. Лезли вниз мы молча и чем становилось темнее, тем громче стучало сердце от страха.
Наконец, я не дотянулся ногой до очередной ступеньки и, потянув за собой приятеля, с грохотом покатился, вниз. Мое стремительное продвижение остановил какой-то твердый предмет. Охая и опираясь руками на этот предмет, мы поднялись на ноги, и вдруг я с ужасом почувствовал под руками голову человека.
—Господи, — прошептал я, — и здесь тоже труп. Постепенно наши глаза свыклись с полумраком, и мы увидели фигуру, покрытую белым покрывалом. Мы сдернули саван и под ним обнаружили замерзшего старика. Он стоял на коленях и как будто застыл в поклоне. На лбу у него была привязана черная коробочка. Мы знали, что в коробочке листки с молитвами, и называлась она торой. Их кругом много валялось.
—Это, наверно, еврейский поп, — сказал Вовка.— Молился, молился и замерз, бедняга. Давай-ка отсюда выбираться. Старик стоял у какой-то двери, и обойдя его, мы вошли в большую светлую комнату. В ней было полно стоек со свитками, и трупов здесь не было. Меня заинтересовали ручки рулонов, на которых было накручено много какой-то плотной бумаги. Ручки были инкрустированы разноцветными камнями или эмалью с золотыми и серебряными прослойками и кантиками.
—Слушай, Володька, ведь такая ручка может здорово сойти за рукоятку кинжала. Смотри, какая она красивая, давай отломаем пару штук.
Мы стащили пару рулонов и начали отламывать ручки. Я попытался оторвать кусочек бумаги с непонятными письменами. Бумага не поддавалась, и здесь мне в голову пришла гениальная идея.
— Вовка! — заорал я, — а ты знаешь, что это такое?!. — А что? — спросил он.
—Да ведь это древние пергаменты!
—Ну и что? — не зная, восторгаться или нет, сказал Володька. —Так ведь пергаменты писались на коже, я читал, об этом. И мы сможем эту кожу поменять на базаре на муку.
Минуту мы стояли молча, пораженные этим открытием, созерцая сотни свитков, которые теперь воспринимались нами совсем по-иному. Мы видели большой мешок с мукой и уже чувствовали себя сытыми. Мы набили мешки пергаментами или папирусами, выбирая те, где кожа была как будто бы потолще. Свитки были чертовски тяжелыми, но жадность придала нам сил, и мы даже понесли в руках еще по маленькому рулончику.
Меня немножко мучила совесть: ведь мы тащили чужое. Но я утешался тем, что в этих папирусах, конечно же, молитвы, а бога нет, как известно, и нечего людям морочить голову.
. Дома добычу приняли без восторга.
— Ты молодой варвар,— сказала прабабушка.— Пергаменты написаны по-арабски и древнееврейски, вероятно, в средние века. На голенища и подметки они уже никак не пойдут,—усмехнулась она.. — Если я не ошибаюсь, их делали из бычьего пузыря и кишок.
Действительно, толку от них не было. Свитки не горели, а скручивались, страшно воняли. Как кожа они тоже не годились. Наконец, я нашел им применение, Обрезав чистые, без букв, края, мы рисовали на них карты для базара. После этого наша карточная фирма прославилась на долгие годы. Уже после войны у меня спрашивали: «Из чего вы делали карты? Картинок не видно, а карта как новая?»
Но на этом пергаментная история не кончилась. После войны мы с Вовкой отнесли оставшиеся свитки в еврейскую общину. С каким благоговением прикасались к ним два старых раввина!
— Молодые люди, — сказали они, — вы спасли Божье слово. Вы даже не представляете, что вы cпасли. Вам многое простится за это, Бог не оставит вас в беде.
Однако зимой 1942 года Бог совсем забыл о нас. Наш дом потихоньку вымирал от голода. Первыми умерли старичок и старушка с третьего этажа. На кладбище идти далеко, а лишних сил ни у кого не было. Покойников положили в трансформаторную будку во дворе. Так у нас появился свой собственный морг. Он постепенно заполнялся, и родилась дворовая острота: «сыграть в будку» — значит умереть. Все жили базаром — носили вещи на продажу или менку. Когда вещей не стало, люди начали мастерить зажигалки, ручные мельницы, ложки и разную мелочь. Делали даже спички и жидкое мыло.
После помола на самодельной мельнице в муке оставалась масса железных опилок, и их приходилось вылавливать магнитом. Жидкое мыло разъедало ветхое барахло, а спички горели только в руках хозяина. Дома они не зажигались.
Очень немногие пошли служить немцам. Дядя Вася как был дворником, так и остался им. Серя Лютиков завел дружбу с полицаями и часто орал с ними песни. А Маруся со второго этажа стала Марго и промышляла на новый лад. За 5 марок она пускала немца домой, и он оставался там часа два. Каждый вечер она выходила в парадное и стояла, прислонясь к двери. Одежка у нее была, что надо. Не то, что у нас. Мы уже все перетаскали на базар.
Пухли от голода мама, бабушка и Вагран. У них отекли ноги. У мамы появились бледно-зеленые синяки под глазами. За зиму мы проели почти все вещи, и последние дни пили только чай с патокой. Патоку достала бабушка. Не помню, где и как она выкопала старого немца-интенданта и за 5 литров патоки отдала ему бронзовую фигуру Мефистофеля. За Мефистофелем пришли два солдата и, покряхтев, вынесли его в машину. Говорят, что черти не приносят добра, — ничего подобного. Хитрый черт превратился в патоку, и мой братишка, наверно, выжил только благодаря ему.
Однако кипяток и патока ненадолго спасли нас от голода и, когда однажды утром бабушка не смогла встать с постели, мама взяла кошелку, и мы пошли к мусорнику немецкого, госпиталя.
Мусорник был большой. Разумеется, мы пришли не первыми. Здесь уже копались несколько женщин. Палочками мы расковыривали смерзшиеся груды отбросов и выбирали самое съедобное — картофельные шкурки. Но проклятые немцы чистили картошку очень экономно, и очистки были тонкими, как бумага. Иногда нам попадались корки хлеба и консервные банки с остатка­ми рыбы и мяса, но мама запретила их брать.
—Мы не будем есть немецкие объедки,—сказала она.
Мы понесли домой только картофельные очистки. Они были мороженые, картофельники получались сладкими и противно скрипели на зубах.
—Слава Богу,— говорила бабушки,— хоть это есть. Но это была плохая пища, и прабабушка с каждым днем слабела все больше. Она уже не вставала с кресла, и за ней, как за маленькой, ухаживала бабушка. Как-то вечером бабуся позвала меня и маму.
—Садитесь, — сказала она.
Мы сели на табуретки, а коптилка еще долго передвигала наши тени на стене.
—Я, наверное, скоро умру, — сказала бабуся. Потом она долго молчала. Мы тоже.
—Вы слышали об эдельвейсе? Наверное, нет, - продолжала она. — Это цветок, который растет в снегах на вершинах Альп. Там ничего не растет, только эдельвейсы. Они выжили в борьбе за существование, как говорил Чарльз Дарвин. Будьте и вы эдельвейсами. Постарайтесь дожить, пока придут наши мальчики назло немцам. Тевтоны хорошие вояки, но мы их разобьем.
Через два дня бабуся умерла. Она заснула с папиросою в руках и не проснулась. Ее организм не мог усваивать очистки мерзлой картошки. Мне было очень больно. Но я не плакал. Я каждый день видел трансформаторную будку, полную мертвецов, и помнил синагогу.
Бабуся научила меня любить природу и говорить то, что думаешь. Она никогда не виляла. Я нисколько не стыжусь, что она была дворянкой и, как после выяснилось, даже графиней. Она была русской, хотя носила польскую фамилию.
После смерти бабуси как бы очнулась мама. Наверное, она почувствовала, что если так будет, то все «сыграем в будку», и решила действовать. Было собрано все оставшееся тряпье, и мама отправилась пешком с саночками в руках на менку в Купянск. Говори ли, что там за старое пальто дают полпуда муки.
Мы провожали маму, как на смерть. Ей нужно было пройти в два конца 250 километров в мороз и голод. Всякое могло случиться.
—Верочка, родная, брось саночки и беги. Если что, Бог с ними, с вещами, — просила бабушка.
—Мама, возьми меня с собой, — просил я, — Мы там наменяем на целый год.
—Вера, возьми еще мой пиджак, — говорил Вагран.— Но если ты сделаешь что-нибудь не так,- он оглянулся на нас, — ты знаешь, каким я могу быть.
—Иди-ка ты в чулан, герой, — сказала мама, подталкивая Ваграна в кладовку. — Уж ты-то лучше молчи.
Мама всех расцеловала и ушла. Начались тяжелые дни.
Мама должна была вернуться через 10 дней, и мы все продукты разложили на 10 порций. С каждой порцией убывала возможность выжить. Днем мы варили затирку. Это ржаная мука, сваренная в кипятке. Затирка — это самое вкусное, что я ел в своей жизни. Утром и вечером были котлеты из мороженых картофельных очистков.
Каждое утро повторялась одна и та же история с водой. Воду брали из речки или из колодца. Часто в проруби плавала дохлая кошка или собака, и люди за­талкивали ее подальше под лед — пусть уносит течением. Женщины и дети, простояв минут 30—40, наливали выварки, ведра и тащили их на саночках вверх по улице. Где-нибудь на полпути воду забирали немцы и, хохоча, шли умываться. Замерзшие и еле живые от голода люди поворачивали обратно к реке. У меня тоже забирали воду. Но потом я приловчился. Еще издали я кричал солдатам, что вода из реки, где «много бацилла и будешь хранк». Немцы, чертыхаясь, оставляли меня в покое, и только одна шкура перевернула выварку ногой.
Время от времени приходил дворник и передавал немецкие приказы. Оккупанты заставляли слушать о своих победах и сгоняли харьковчан на площадь Дзержинского или к памятнику Шевченко. Здесь черный, репродуктор гнусавым голосом вещал о победах германского оружия. Я не сразу соображал, что если, допустим, сбито пятьдесят вражеских самолетов, то это погибли наши, советские. Слушать передачи было страшно. Уничтожены миллионные армии, тысячи танков и самолетов. «Большевистские банды разбиты, хайль Гитлер!» — кричал голос.
Люди слушали молча, с застывшими лицами. После сводки с фронтов репродуктор извергал солдатские марши в вальсы Штрауса. Под чудесную мелодию «Сказок Венского леса» медленно вращались на веревках повешенные.
Со смертью прабабушки в доме стало как-то совсем тоскливо... Все молчали. Только братишка иногда кричал тоненько и жалобно. Вагран похудел так, что его трудно было узнать, и сидел на скамеечке, свесив голову между руками.
Началась весна. Река вскрылась, и льдины, толкая Друг друга, спешили уплыть куда-то. Как-то утром на улице начали стрелять. Я выскочил и увидел женщину, которая, задыхаясь, бежала верх. На лбу у нее виднелась большая бородавка, а ноги были толстые, как кувалды. За ней гнались не то полицаи, не то немцы, я не рассмотрел. Они стреляли в воздух и что-то кричали. Я подумал, что женщине не уйти - солдаты бежали быстрее, и пошел домой. Через пару дней на базаре я увидел эту тетку на виселице. На груди у нее болталась табличка — «Я торговала человеческим мясом».
Оказывается, она вылавливала убитых людей, которых несло половодьем по реке, и что-то там у них вырезала. Кажется, печень или просто мясо, и делала начинку для пирожков, которые продавала на базаре. Ее увидели, когда она потрошила труп, поймали и повесели. Люди ходили вокруг виселицы и плевались: «Так ей и надо». А я силился припомнить, покупал у нее пирожки или нет? Вроде не покупал. Они очень дорого стоили.
Время от времени к виселице, подходили немцы и фотографировали тетку.
Наверное, они думали, что все русские — людоеды, потому что часто в разговоре у них повторялись слова—руссише швайн . У нас оставались только горстка муки и немножко сушеной морковки для чая, когда мне крупно повезло. По улице шел немецкий обоз. Лошадь, поскользнувшись, сломала ногу. Бедняга билась в упряжке и не могла подняться. Посовещавшись, немцы пристрелили ее и оттянули на тротуар. Обоз ушел, а через десять минут к лошади бросились люди. Они рубили ее топорами, секачами или просто ножами. — Беги скорее, может, что-нибудь успеешь взять, - в большой возбуждении проговорила бабушка.
И я помчался на улицу. Мне удалось урвать кусок бока. Все рубили ноги и шею, а на бока не обращали внимания. Рубили взрослые и даже ругались между собой. Поэтому я рубил бок. Правда, там мяса было меньше, в основном ребра, но зато не было конкурентов. Beсь измазавшись в крови, я притащил домой кусок конины.
—Конина на Востоке — основной продукт питания. Чем мы хуже киргиз или татар? — сказала бабушка.
После этого мы целую неделю варили морковку с мясом, а вареные кости толкли в ступе и тоже ели.
- Там много витаминов, — решила бабушка, — и нечего пропадать добру.
Мы уже съели все конские косточки, а мамы все не было. Бабушка со страхом передавала разные случаи, как на дорогах грабят или немцы забирают на работы, и нам становилось совсем плохо. В эти дни я совершил с немцами свою первую коммерческую сделку.
Выйдя как-то во двор, я увидел, что два немца рассматривают почтовые марки у соседского Федьки. У не­го ерундовская коллекция марок. Но, несмотря на это, солдаты с увлечением копались в альбомчике, постукивая замерзшими ногами. Наверное, я, да и все мальчишки, за эту зиму так повзрослели, что прошлое увлечение марками казалось нам, детской забавой, и когда Федька шепнул: «Они хотят купить марки» — я опрометью бросился домой и взял один альбомчик с марками Южной Америки. Я помнил, как выменивал каждую из них, как радовался редким маркам Перу и Чили, а сейчас без всякой жалости протянул немцу альбом и сказал: Ich verkaufe ."
Видно, немцы были опытные филателисты. Они смотрели марки на свет, цокали языками и оживленно о чем-то говорили. В это время у подворотни появилась. Марго и я начал побаиваться за свою коллекцию. Она вежливо улыбнулась, посматривая на нас. И немцы стали меньше интересоваться марками. Наконец, порывшись в карманах, они сложились и сунули мне три марки. Федьке они ничего не заплатили — забрали альбомчик даром. Он начал шмыгать носом, но спорить не стал. Я отдал ему одну марку — жалко товарища, и, побежал домой.
На две марки бабушка купила десять таблеток немецкого сахарина, и мы два дня пили сладкий чай. Я был очень горд и марок не жалел.
Голодали не только мы. Голодали все, кто не служил немцам или не занимался коммерцией. Трасформаторная будка была полностью загружена трупами, и там с трудом отыскивалось свободное местечко. Все боялись, что немцы узнают, что там лежит, и нас всех накажут. Завоеватели боялись инфекций.
Последние дни по-настоящему я ел только во сне. Мне снились молочные пенки, которых до войны я просто не терпел, и другие вкусные вещи. Сейчас мы ели только картофельные очистки.
Наконец вернулась мама. Она вошла неожиданно, хотя мы ее ждали каждую минуту. Когда она меня обнимала, от нее пахло молокам и чем-то очень вкусным. Мама прямо почернела от ветра и солнца. На ногах у нее были галоши с солдатскими обмотками.
—Все поменяла, даже ботинки, — смеясь, pacc казывала она.
Теперь мы точно знали, что в ближайший месяц в «будку не сыграем». Мама привезла два круга макухи, ведро овса и килограммов десять муки.
Мы ели настоящий черный хлеб и слушали. Мы узнали о том, как она брела по обледенелой степи, полицаи забрали у нее шерстяной платок, как допрашивали в полиции и еще многое «как».
— Я разговаривала с одним красноармейцем, он бежал из плена. Немцам здорово всыпали под Москвой. Их там набили видимо-невидимо.
Мы сидели и тихонько радовались.
— Я пойду под Купянск еще раз. У меня много заказов, — говорила мама.
— В деревне нет иголок, ниток, соли, свечей и еще многих разных вещей. Если хорошо порыться, все это у нас найдется. В общем, не унывайте, проживем.
Мы перестали унывать. А чего, собственно, унывать? Немцев бьют и на фронте, и в Харькове, кушать пока есть что и скоро весна.
Самое интересное случилось сегодня. Утром кто-то уверенно постучал, и в кухню вошел отец. Мой настоящий отец. Мама разошлась с ним в. 1937 году, и он уехал в Киев. Я слышал, как наш дворник дядя Вася говорил соседкам, что у отца какое-то пролетарское происхождение, а мама и бабушка из бывших, а это не положено. Почему не положено, я так тогда и не понял. Уже много позже мама мне рассказала, что отца чуть не исключили из партии за несоответствие анкет, переводили на должности пониже, а ее таки исключили из института. Они сопротивлялись лет десять но, в конце концов, все это привело к разводу, и батька уехал. Он был кинорежиссером и даже, любимым учеником Довженко. Это он сам говорил. Последний раз я его видел в звании капитана перед отступлением наших из города. Отец был большевиком с 1924 года. Он часто рассказывал мне, как партизанил в гражданскую и даже показывал эти места, когда мы ездили к деду в Николаев. Уж кого-кого, но его мы не ожидали увидеть в городе. Причем было видно, что ему неплохо живется. Пальто с каракулевым воротником, хорошие сапоги и вполне приличная физиономия, не одни носы, как у нас.
Родители разошлись, мирно и даже переписывались. Поэтому все были только удивлены, но не больше. Поздоровались, отец закричал:
- А поворотись-ка сын, экий ты смешной какой, что это на тебе за поповские подрясники?
—Это из «Тараса Бульбы» — сказал я.— Я читал. Потом отец рассмотрел в углу Ваграна.
—А ты тут чего? — удивился он.
—Вагран попал в окружение, — вмешалась бабуш­ка,— и теперь дома...
—А вот как вы здесь очутились? Это просто интересно!..
И тут отец начал говорить что-то не то. Как будто немцы несут освобождение украинскому народу. Что у них высокая культура. Что у них были Гейне, Гете, Шиллер, Бах, Бетховен, Вагнер, а сейчас Гитлер, Геринг, Геббельс, Гиммлер и что они многому научат нас, украинцев. «Все на Г», — отметил я про себя.
— Например, как громко портить воздух в присутствии женщин, — съязвила бабушка.
—Это тоже культура, — выкрутился отец, — вредно сдерживать газы
—Ну, а евреи? — не сдавалась бабушка. — Всех собрали и поубивали на тракторном. Это тоже немецкая гуманность и культура?
—Немцы заботятся о чистоте расы, — внушительно сказал отец! — Вам этого не понять.
—Чем же ты сейчас занимаешься? — спросила мама.
—Я работаю в городской управе помощником начальника пропаганды
—Это что такое? — поинтересовался я.
—Это значит, что я говорю, какие пускать кинокартины, утверждаю радиопередачи, контролирую редакцию газеты, в общем, заведую всей пропагандой в городе, — спокойно ответил отец.
Мы молча слушали, раскрыв рты. Только мама смотрела с веселым изумлением и как будто хотела сказать: «Болтай-болтай, уж я тебя знаю»... Батька это чувствовал, и все время искоса на нее посматривал. Ha конец он вытащил документы, где под фашистским знаком было написано, что он начальник из городской управы. Мама перестала улыбаться.
— Ты, наверно, шутишь, — сказала она. — Как ты можешь?... Но тут вмешался Вагран.
—Ну и что, ну и что, - быстро заговорил он. - Человек изменил взгляды, стал думать по-другому, это его личное дело. Ничего тут плохого нет.
Мама долгим взглядом посмотрела на Ваграна, потом на отца и молча начала вытаскивать корыто.
—Тебе лучше идти домой, — предложила она отцу. — Я буду купать детей, а это долго. Иди, тебя ждут дела.
Пусть сын приходит ко мне. Я получаю хороший паек, — отец подмигнул мне смеющимися веселыми глазами, посмотрел на маму и ушел.
—Какая сволочь, - сказала бабушка, но, посмотрев на меня, вдруг закашлялась.
—Будет большим человеком, — говорил Вагран из своего угла.
— Тут что-то не так, — задумчиво оказала мама. - Не могу поверить, чтобы он, с его прошлым, пошел служить немцам. Вы ведь знаете, как он относится к нашему прошлому.
—Прошлое-то прошлое, но он полгода сидел в тридцатом, — размышляла бабушка. — Наверное, там, где-то в глубине души, была обида, хотя и арестовали его по ошибке.
«Вот здорово, — думал я, — теперь можно ходить в кино бесплатно. Скажу, что сын самого главного начальника, и меня пропустят.»
Через неделю я пошел к отцу. Перед этим у нас дома был настоящий бой. Мама кричала, что мне нечего ходить к этом хамелеону (потом я узнал, что хамелеон — это такой зверь, который меняет окраску). Бабушка же говорила, что раз он отец, то пусть покормит сына лишний раз. Это все на пользу, ребенку. Я не дослушал конца спора и потихоньку удрал.
Честно признаться, я тоже многому удивлялся. Как это мог отец, который бил белогвардейцев налево и право, вдруг подружиться с немцами и даже стать у них начальником?
Отец жил на Сумской.
—А-а, последний из могикан, — приветствовал он меня, открывая дверь. — Заходи, заходи, вождь гуронов приветствует тебя в своем вигваме, — важно сказал отец и впустил меня в комнаты.
Он жил в большой квартире, заполненной ящиками.
—Знаешь что, давай что-нибудь покушаем.
—Давай, — согласился я.
Мы достали большой мешок с мукой, очень белой мукой, не такой, какую привезла мама, и нажарили перепечек. Я съел четыре штуки, и когда взял пятую, почувствовал, что ей негде помещаться. Я. несколько раз поглотал, а потом даже встал со стула, чтобы оно там в животе утрамбовалось. Но все равно перепечку съесть не мог и начал икать. Я давно не ел так, от пуза.
Отец смотрел и улыбался.
— Мы поджарим еще, и ты отнесешь домой. И муку эту забери, мне это не нужно, — как-то посуровев, сказал он.
Потом один раз отец водил меня в кино на Сумскую. Он и правда был шишкой. Все контролеры почтительно с ним раскланивались, и нам дали лучшие места. Показывали картину «Кара Тере и Мара Тере». Этих двух сестер-близнецов играла Марика Рок. Одна из них была вроде нашей Марго (со двора), а вторая — ничего, скромная. Но так как они были очень похожи, их часто путали. Мне запомнился танец живота, который на столе отплясывала не очень скромная Мара. Тогда детям до 16 лет разрешалось смотреть такие фильмы. А маме они не нравились, и она запретила мне ходить, к отцу.
—Он что-то стал очень важным, — сказала она. — Как бы не влип в какую-нибудь историю. Не ходи больше к нему. Я и перестал ходить.
Наконец настала настоящая весна. Пригрело солнце, растаял снег, и город залах нечистотами и мертвечиной. Начались болезни. Немцы сгоняли жителей чистить улицы, свалки и мусорники. Сделать это было очень трудно, потому что весь город был свалкой и мусорником.
Открылись школы. Нужно было только принести табель с оценками за последний класс. Мама долго колебалась, но решила: — Пойди на уроки, потом расскажешь.
Близкая и знакомая школа стала незнакомой и чужой. В коридоре не было привычных портретов, стен газет и «Правил поведения». Она не шумела, как улей. Кучки ребят молчаливо жались по углам коридоров.
Я встретил знакомого, и он рассказал, что всего-то работают четыре класса — от третьего до шестого, да и то в каждом сидит по 10—15 человек.
—Ты в какой? — спросил он.
—В пятый.
И я пошел в класс. Был урок украинского языка. Тощая и старая учительница (откуда они ее только вы копали?), подняв вверх палец, говорила:
—Великий украинский поэт Тарас Шевченко предвидел освобождение украинского народа от ига москалей и большевиков. Перед своей смертью он писал в «Заловiтi»:
Поховайте та вставайте,
Кайдани порвiте
I вражою злою кров'ю
Волю окропiте...
— Пророчество поэта сбылось, — продолжала она, великий фюрер Адольф Гитлер освободил украинскую землю, и теперь свободная Украина в единой семье с германским народом будет строить счастливую жизнь.
В животе у меня попискивало от голода, но все же я теперь понял, почему в городе рядом с портретом Гитлера висят портреты Шевченко.
— Украина для украинцев, — с пафосом декламировала учительница. — Мы обойдемся без москалей, жидов и других инородцев.
Потом она объявила, что говорить в школе можно только на украинском языке и немецком. Но я уже не слушал.
Дома, когда я все рассказал, мама, посовещавшись с бабушкой, сказала:
—Там, наверное, в школе очень сыро.
— Да, сыро и холодно, — ответил я.
— Ну, вот и хорошо,— обрадовалась она. — У тебя сейчас слабое здоровье (об этом я услышал от нее впервые), и в школу ходить не будешь.
—Отлично! — закричал я.
Мне не улыбалось говорить только на украинском или немецком. С этих пор у меня началась интересная жизнь, о которой дома никто и не подозревал.

2. Коммерции спекулянт

Я старался почаще убегать из дому и подолгу бро­дил по городу. В конце концов, добродился. На Сумской мне встретился Степка. Он стоял у ювелирного магазина и держал в руках коробочку с самодельными сигаретами из махорки.
—Ты что тут делаешь?
—Шляпа,—сказал Степка, — я имею сорок рублей в день. Почти два бутерброда. Один для меня, а один я несу домой.
---А как ты это делаешь?
--- Знаешь,- сказал Степка солидно, — коммерция — это дело тайное, кто поумнее, тот и в выигрыше. Но тебе я все расскажу. Вот, смотри, пачка махорки на ба­заре стоит сорок рублей. Из нее, из этой пачки, я де­лаю шестьдесят махорочных сигарет и продаю каждую по рублю. Что получается? Заплатил сорок, а получил шестьдесят — двадцать рублей чистого навара. А за двадцать рублей я могу, купить половину бутерброда.
Я был поражен Степкиной арифметикой.
—Ну и что,— спросил я,— быстро покупают?
—Ну, не так быстро, но в общем покупают,— Степка засмеялся.
На другой день мы сидели и клеили махорочные сигареты. Степка не соврал, из пачки махорки получилось шестьдесят тоненьких сигареток.
—Бабушка, давай заворачивать табак в плотную бумагу. Тогда они будут казаться потолще, — предложил я.
—Эх ты, коммерции спекулянт, — улыбнулась она. — В коммерции тоже нужна честность. Будем делать, как делали.
Утром я пошел к театру Шевченко и стал напротив Степки. В руках у меня была роскошная коробочка из-под духов, а в ней товар. Увидев меня, Степка начал гримасничать и показывать кулаки. Потом, он перебежал улицу и закричал:
—Ты, морда, катись отсюдова, не переманывай у меня клиентов, а то так врежу, все манатки растеряешь.
Пока Степка ругался, я припоминал слова покрепче и, наконец, задыхаясь, выкрикнул:
—Вот я тебе дам по хавалу и перышком пощекочу, сразу отвалишься, — лексикон Сери Лютикова подействовал. Степка потоптался еще немного и ушел на свой угол. Борьба за существование началась. Пока покупателей не было, я просто глядел по сторонам. И прикидывал, кто будет покупать цыгарки Немцы, конечно, не будут. Им они до феньки. Они курят свои сигареты. Наши покупать будут. Правда, не все наши. Вон те, с широкими рожами, наверное, не будут. Полицаи, спекулянты и ловкие дельцы махру не курят. Остается наш брат, полуголодный, в рваных пальто и телогрейках. Я ошибся и не ошибся.
Первым у меня купил сигареты дядька в ватной телогрейке.
—Какая махорка?—спросил подошедший.
—Кременчугская, высший сорт.
—Дай десять штук, — и в руках у меня оказалось десять рублей.
Степку от зависти аж перекосило. Я показал ему дулю, и он отвернулся. Потом подвалил полицай и, взяв меня за шиворот, спросил:
—А разрешение на торговлю у тебя есть?
—Нет, пан полицейский.
—Тогда пошли, — сказал он.
— Куда пошли? — захныкал я. — Я первый раз торгую и ничего не знал про разрешение.
—А, недоносок паршивый! Все вы так говорите. Ну, ладно, чтобы завтра было!
Он дал мне по шее, а потом заграбастал в красную лапу чуть ли не половину моего товара и пошел, то пая сапожищами.
Я посчитал сигареты, и слезы сами показались на глазах. Полицай ограбил меня на 23 штуки.
Краем глаза я видел, что Степка давно держит наготове дулю и ждет, когда я посмотрю в его сторону. Но я не посмотрел. Зачем доставлять конкуренту радость? Мне оставалось только вернуть свои деньги, почти ничего не заработав.
К концу дня я распродал весь товар. Правда, оптовых покупателей не было. Брали по одной-две сигаретки и еще ругались, что они тощие. Заработал я семь рублей. Но на эти деньги ничего нельзя было купить. Так окончился мой первый день частного предпринимательства.
Опыт — дело великое. Через неделю я бойко торговал сигаретами, точно зная, что мне грозит. Я выбрал место у проходного двора. И как только показывался полицай, шмыгал в дверь. Свою улицу я знал, как пять пальцев.
Я познакомился с Димой. Знал бы, что будет так, не знакомился бы. Ему было лет 16. Из-под ватника выглядывала матросская тельняшка. Таких, как Дима, мама называла жуликами и крепко сжимала сумочку в руках. Но Дима оказался хорошим парнем. Он жил в этом проходном дворе и часто видел, как я удирал oт полицаев.
У него была широкая натура, и иногда он покупал у меня весь товар, не требуя сдачи. А иногда брал в долг. Я понимал — человек не при деньгах.
Однажды он посоветовал:
—Дай ты полицаю в лапу, и не будешь бегать кроссы по двору.
—Это что — в лапу?
—Вот чудик, — засмеялся Димка. — Дай ему денег, ну, взятку, рублей пятьдесят — и он от тебя отстанет.
Я еще никому не давал взяток и решил, что буду лучше бегать.
В общем, моя коммерция стала давать доход. Я зарабатывал рублей сорок в день и торжественно нес до­мой граммов двести хлеба. Правда, я урывал кусочек для себя. Покупал за 15 рублей пирожок с макухой. К этому времени мы уже все распродали, и этот хлеб воистину был хлебом насущным.
Со Степкой я помирился. Мы поделили сферы влияния — у него правая сторона улицы, у меня — левая, и вместе отлупили какого-то пацана, который собрался на его стороне торговать сигаретами. Мы ему пустили юшку из носа, и пацан, обозвав нас подлюгами, удрал. Степка был благодарен за помощь и все норовил чем-нибудь помочь.
Иногда сигареты покупали немецкие солдаты.
— Was ist das ?*' — бегло спрашивали они к брали на пробу. Потом кашляли, смеялись и говорили: pfui , Migt
«Собаки, — думал я, - у нас тоже были мировые папиросы— и «Казбек», и «Экстра», получше вашей травы».
Но деньги они платили всегда.
Как-то Степка прибежал запыхавшийся и мокрый.
—Есть дело! — закричал он.— Пошли на базар.
—Да что такое? Тебя что, собака укусила? Не ори так!..
Пока мы шли на базар, дело выяснилось.
В Харькове полно госпиталей, где лежат недобитые немцы, которым врачи запрещают курить. За пачку сигарет они дают бутерброд, а то и два.
«Штука выгодная, — подумал я. — Но как им передавать сигареты?»
Мы пришли на базар. Базаром он назывался по старой памяти. Теперь почти ничего не продавалось. Стояло с десяток убогих старушек с семечками да шныряли, о чем-то шепчась, пацаны и оборвыши.
Степка, видно, здесь бывал и сразу начал переговоры с пацанами. В общем, истратив все деньги, я купил две пачки немецких сигарет в целлофановой обертке.
Мы пошли к самому большому госпиталю. Он помещался на Пушкинской, в «Донугле». В щель железных ворот был виден пустой двор. Мы стали ждать.
—Долго сидеть нельзя, — сказал Степка, — часовой увидит и может выстрелить. Мне рассказывали.
Но нам повезло. Во дворе заскрипели костыли, и мы увидели тощего немца в халате и кальсонах.
—Давай, — прошептал Степка.
—Пан, — позвал я, — ком хэр.
Немец повернул к нам птичью голову на худой шее и нерешительно заковылял к воротам:
— Was ist das ?
—Сигареты, —сказал я,- дойч сигареты, гут сигареты. Цвай бутерброд, — и повертел перед немцем пачку.
Немец смешно поворачивал голову за сигаретами, наверное, пытался прочитать марку, потом сказал:
—Гут, айн момент, — и заковылял обратно.
—Ну что, ушел? — волновался Степка. - Сказал, что придет через минуту.
Степка с уважением уставился на меня.
— А ты, я вижу, в немецком силен.
«Да, силен», — подумал я. Кроме осточертевших спряжений и дурацких Анн и Март, которые едут купаться нах Анапа, я ничего, не помнил.
Опять появился немец. Он с опаской подошел к во­ротам и показал два бутерброда.
Видно, что он был недурак поторговаться, потому что, закатив глаза, сразу забулькал.
—О, гут брот унд кеза —сир, понимай, не понимай — сир. Айн брот, айн сигарет.
—Он хочет за бутерброд с сыром пачку, — перевел я Степке. — Дело не пойдет, себе дороже.
—Да, брот, то кляйн, тоненький, - показал я на пальцах. —А кеза нихт гут, — притворился я равнодушным.
Немец аж закричал от возмущения и разразился длинным предложением, из которого я только и понял, что немецкий сыр не может быть плохим и все немецкое самое лучшее.
—Ну, тогда до свиданья,—сказал я.
—Нихт, не досвзданья,— чуточку сдался немец и протянул руку за сигаретами. Нас разделяли железные ворота.
—Пан, давай брот, а потом сигареты,—показал я немцу. Он понял и тоже засомневался — и мы ведь могли уйти.
Так мы и стояли по обе стороны железных ворот, не решаясь на первый шаг.
Наконец мне надоело.
—Черт с ним, была не была, — и просунул в щель сигареты. Немец улыбнулся и передал бутерброды.
— Морген драй ур гир.
— Он говорит, чтобы мы пришли сюда завтра в три часа. Хорошо, морген, — ответил я.
Коммерция прошла удачно. Я сразу заработал бутерброд. Кусочек сыра съел Степка, остальное я понес домой.
С тех пор закружилось. В госпитале у нас появились наши немцы, которые тащили нам бутерброды, а мы им курево, Они на этом тоже зарабатывали. Мне говорил один Ганс, что с каждой пачки он берет за труды три сигареты. Это у них называется «за комиссию».
Вначале я подумал: вот народец, на своих нажива­ются. А потом вспомнил, как они испуганно вздрагивают и трусят не меньше, чем мы, если кто-то просто идет поблизости. Их там за курение наказывают.
Случалось, что «наши немцы» вдруг отдавали Богу душу, но их место занимали другие, и бизнес продол жался.
Не всегда все шло гладко. Пару раз «наши немцы» «забывали» передать бутерброды и уходили, забрав сигареты. Тогда, собрав весь запас немецких ругательств мы кричали вдогонку:
—Ферфлюхтер швайн, чтоб ты подох, ду ист гунт;—и для большей выразительности добавляли: «Гав, гав!»—это ду (это ты)!» Исчерпав свои познания в немецком, переходили на русскую брань. Немцы ее знали и тоже что-то кричали нам в ответ. Потом мы установили, что жульничали те немцы, которые выписывались из госпиталя. Мы им уже не были нужны, они не собирались продолжать с нами бизнес. Поэтому мы пытались узнавать, сколько «наш немец» собирается пролежать в госпитале. Понятно, что каждый коммерсант должен иметь гарантии. Хорошему «нашему немцу» мы желали пробыть в госпитале как можно дольше и жалели, если он вдруг помирал или выписывался. Теперь я каждый день приносил домой буханку не мецкого хлеба с опилками и стал вместе с мамой опорой семьи. Мы уже не собирались "сыграть в будку" и даже начали сушить от каждой буханки один сухарик на черный день.
У Степки иногда появлялись толковые мысли. Как-то он мне сказал:
—Мы покупаем сигареты у пацанов на базаре, значит, из вторых рук. А ты знаешь, где они покупают сигареты?
—Нет, не знаю, — ответил я.
—Эх ты, шляпа. Они их покупают на «Золотой» - есть такой черный рынок. Прямо у немцев покупают или выменивают. Если и мы так будем делать, мы заработаем в два раза больше.
—Что же ты молчал до сих пор! — загорелся я. Пошли на эту. «Золотую», посмотрим.
Мы пошли. Это оказалось недалеко. Напротив Дворца труда. Я и раньше видел там кучки людей, но не обращал на них внимания.
На «Золотой» продавали и покупали все: золото, cepe б po , часы, сигареты, иголки, бензин, спички и много чего. Здесь я встретил массу знакомых: Димку, Марго из нашего дома, пацанов с базара и ребят из школы. Но в основном тут были взрослые. И, как я понял, все на равных правах. У кого больше денег, тот и главный.
У нас не было опыта, и мы начали учиться.
— Слушай, как ты это у немцев покупаешь вот эти всякие штучки? — спросил я у знакомого пацана.
—Да так, покупаю и все. —Здесь покупаешь? —Не только здесь, — ответил он. — Выхожу вон к тому углу и спрашиваю у немцев с саками: вас ист форкауфен, их алее кауфен, — если у них есть что продажное, они продают.
Вначале мы потолкались на «Золотой». Но, здесь каждого немца атаковали человек десять взрослых и пацанов, и нам добраться до них было никак нельзя. Немца тащили в развалины или в подворотню, и там он все распродавал.
Мы пошли на угол. Здесь было удобно перехватывать немцев, которые тащили на «Золотую» саки с товаром. На углу стояли не только я и Степка. Были еще пацаны и пара размалеванных девушек.
—Новенькие, — сказал рыжий парнишка с полным набором веснушек на физиономии. — Вот это видел? и показал мне грязный кулак.—Немцы идут по оче­реди. Первый — мой, второй — вот его, а потом идет ваш. Если будете лезть без очереди, набью рыло, -закончил он.
Порядок есть порядок. Мы подчинились.
Ясно, не каждый немец с саком шел на «Золотую». Рыжий выбегал раз пять, пока два ефрейтора пошли с, ним в подворотню.
Наконец; наступила наша очередь.
Я приметил высокого офицера с портфелем и прокричал трафаретную фразу: пан, что продаете, я все покупаю.
Офицер повернул голову и посмотрел на меня пустыми голубыми глазами. Я так смотрю на ведро или стенку. Как будто сквозь меня. И прошел мимо.
—Дурак, — хохотал рыжий, - к офицерам не приставай, они по мелочам не размениваются, продают только солдаты.
«Солдаты так солдаты, — подумал я, — главное, достать сигареты».
Я хорошо разбирался в чинах и званиях и, пропустив двух лейтенантов, подбежал к унтер-офицеру. — О, ты все можешь купить, коммерсант, - улыбаясь, сказал он после моего выступления. Немец был не молод и говорил на ломаном русском языке.
—Будем смотреть, — и пошел за нами в подворотню. Мы с нетерпением ждали, что немец вытащит из сака. Насвистывая песенку, он вытащил набор иголок, пачку табака и буханку хлеба.
—Золото, серебро есть?.— спросил немец.
—Нет, деньги, — ответил я. — Деньги дерьмо. Серебро есть?
Как видно, проклятый немец решил обогащаться за счет драгоценных металлов, наши рубли были ему ни к чему. Но поняв, что у нас нет металла, решил все-таки взять деньги.
—Три марки,— показал он на пальцах,—гальб брот— половина хлеб.
Это было очень выгодно, но тут же появился, конкурент. Когда мы начали торговаться, то вдруг заметили, что немец все чаще посматривает через наши го ловы и кому-то хитро улыбается. Оказывается, он улыбался одной из этих девушек, которые стояли с нами на углу.
Я совал немцу три марки, но он их не брал и смотрел на размалеванную девицу, вроде увидел северное сияние. А она, нагло улыбаясь, подошла к нам и сказала:
—Пять марок, пошли.
Видно, этим она доконала немца. Он торопливо убрал свои шмотки и, не посмотрев на нас, пошел за нею.
—Вот зараза, - ругался Степка.— И где она взялась, только мешает работать.
—Ну что? — спросил Рыжий, когда мы вышли из подворотни.
Мы рассказали:
—Так вы их бейте! — закричал Рыжий. — Они всегда так, мы заманим немца, начинаем покупать, а они перебивают: Пусть один из вас торгует, а второй их лупит, если они будут лезть.
—А как же это бить? - полюбопытствовал я.
—Вот чудак, бей по ногам. Там у них чулки, и они боятся их порвать. Прибарахлиться им негде, без чулок и разных там тряпок дело не пойдет, купить-то негде. Обругают и уйдут. Понятно?
—Подожди, а куда они их ведут?
Рыжий внимательно посмотрел на меня, подумал и сказал: —Ты что, не знаешь? Это проститутки, они спят с немцами. Понятно?
—Понятно, — сказал я. Но, честно признаться, мне не всё было ясно. Ну то, что спать — это понятно. А что такое проститутка — нет.
—Они нам все время мешают, стервы. Только на­дыбаешь немца— они уже здесь, заразы. Ну, да я их быстро — хвастался Рыжий.
Мы впитывали, как губка, житейскую мудрость Рыжего.
Наконец и нам повезло. Мы подцепили толстого фельдфебеля, и он после долгой торговли продал пять плошек со стеарином, пачку сахарина и сигареты. К нам опять подкатывалась девица. И когда Степка по совету Рыжего ударил ее по ноге, она закатала ему такую оплеуху, что мой компаньон закричал дурным голосом. Но наш фельдфебель оказался на высоте.
—Век, век, — сказал он девчонке и добавил, что он не хочет платить пять марок, чтобы потом заболеть. Я его не понял.
Девчонка озлилась и погналась за Степкой, который, передразнивая немца, кривлялся:
—Век, век, нам таких не надо. Получше найдем. Потом мы уже мирно сосуществовали. Они тоже зарабатывали на хлеб, а он им давался тяжелее, чем нам.
Как-то мы увидели совсем зеленую от голода или болезни девчонку лет пятнадцати. На лице одни черные тоскливые глаза. Она еле шла, так ее шатало из сторо­ны в сторону.
Подойдя к красивому рослому солдату, она подня­ла залатанную юбчонку и сказала то, что обычно говорят в таких случаях — предложила себя за три марки.
—Вот он ей сейчас врежет, смотри, сколько у него орденов, говорил Рыжий.
Но немец молча смотрел на девчонку. Потом взял ее за подбородок. Девчонка продолжала держать край юбки и молча ждала.
И тут мы услышали, как немец скомандовал: - «Вы­ше, выше!» — и показал руками, чтобы та подняла юбку. Затем он рывком раскрыл портфель и вывалил в юбку в ce , что там было. Мы так и ахнули. Консервы, хлеб и даже колбаса.
Девчонка крепко прижала к животу это богатство а немец помахал пальцем и на ломаной русском языке сказал: «Не надо ходить здесь, не надо. Дом, дом, быстро». Повернулся и ушел.
Девчонка ревела, а я почувствовал благодарность к этому врагу. Значит и среди солдат в немецкой форме есть люди.
Теперь каждый день мы приходили на угол и цепляли немцев. Накупив сигарет, сахарина, табака, мы расходились к своим постоянным покупателям.
Самым солидным моим клиентом был Арсен Ялтарьян. Как-то раз, просматривая газету, которую издавали немцы, бабушка иронически объявила:
— Поздравляю вас, у нас в городе зарегистрирован первый миллионер. Немцы пишут, что несут нам счастье, и этот Ялтарьян тому пример.
Я забыл об этом миллионере, но как-то, удачно купив сигареты, зашел в пекарню. Мне кто-то говорил, что тут люди денежные и могут купить.
В пекарне стоял чудесный запах свежего хлеба. Я дышал этим ароматом, а в глазах проплывали караваи пеклеванного хлеба. Возвратил меня к действительности чей-то не очень добрый голос с армянским акцентом:
—Тебе чего, пацан?
—Хочу продать сигареты, купите.
— Да я не курю. Пойду скажу хозяину, он, может, купит. А ты стой тут.
Через минуту вышел молодой, черноволосый муж чина в белом фартуке.
—Ну, сколько у тебя, давай.
—У меня десять пачек, может, денег у вас не хватит?
Мужчина улыбнулся.
—Хватит, беру все по базарной цене. У меня сегодня гости.
Он вытащил большую пачку красненьких и набросал на стол приличную кучку засаленных бумажек.
—Принеси еще, куплю, — сказал он.
Когда хозяин ушел, надо мной начали смеяться:
—Ты что, пацан, не знаешь, что наш Арик первый миллионер в Харькове? Об этом газета писала, а ты побоялся, что у него не хватит денег.
Так я впервые собственными глазами увидел капиталиста. Правда, он не был похож на буржуев с плакатов, но все же это был настоящий буржуй. Потом я узнал, что свой миллион Арик нажил на пирожных и сдобных булочках, которые он поставлял солдатским и офицерским казино, буфетам и разным лавочкам.
Арика-миллионера (так мы его звали) я встречал в Харькове и после войны. Видно, от миллиона у него кое-что осталось: он всегда был хорошо одет и выглядел очень занятым парнем. Я, конечно, читал «Золотого теленка» и серьезно подумывал, а не попросить ли у него тарелочку с голубой каемочкой и тысяч пятьдесят авансом за молчание. Но Арик был неплохим миллионером. Возможно, он оставался по заданию. Кто знает.
Но в основном я сплавлял свой товарец на «Золотой». Теперь-то я хорошо знал «Золотую». Знал, кто чём торгует, куда удирать в o время облавы, кому подороже сбыть товар. Вот и сегодня все было, как обычно. На своем месте стояли золотушники. Эти скупали и пере­продавали золото и серебро. Торговать всем прочим они гнушались. У золотушников всегда было полно денег, и они часто покупали у нас сигареты. Кольца, коронки и николаевские десятки они прятали, да так здорово, что даже полицейские не могли их найти. Прятали, потому что немцы расстреливали за торговлю золотом. Все золото население должно было сдать еще в прошлом году. Но население немцев не послушалось, и теперь полумертвые старушки и отощавшие интеллигент­ные дамочки несли сюда золотые империалы и обручальные кольца.
Менее солидная группка скупала у немцев часы, за­жигалки, обувь и разное мелкое барахло. Ну, и наконец, мы, мальчишки, покупали сигареты, сахарин и всякую дребедень. Помимо «коммерсантов-спекулянтов».
На «Золотой» постоянно толкались мелкие жулики, карманщики и просто хулиганы, готовые на все. Были тут и девчонки за пятерку.
В городе открылось много частных лавочек. Их хозяева обычно приходили сюда прикупить товар. Им-то мы и сбывали сахарин и сигареты. Но мы, мелкие жулики и спекулянты, не могли сравниться с армией организованных грабителей. Много ходишь—много видишь. Мы видели, как немцы срывали трамвайные провода и возили бронзовые скульптуры. Потом в ход пошли решетки садов и... примусы. Все на переплавку, все для победы великого рейха.
Мои и Степкины конкуренты, коммерсанты — представители немецких фирм в модных пиджаках и брюках-гольф — важно разгуливали по Сумской, чувствуя себя вполне уверенно под охраной патрулей.
В последнее время я начал торговать серебрянными рублями. До войны моя коллекция монет была предметом зависти всех знакомых ребят. Кроме медных, у меня были очень ценные серебряные монеты. Некоторым было по 300 лет. Над старинными цехином, динаром, гульденом и рублями петровских и. екатерининских времен я прямо дрожал. Но нужно было есть, а немцы давали полбуханки хлеба за серебряный рубль. Очень скоро я понял, что большинству немцев начхать на историческую ценность монеты. Они только интересовались, сколько в ней граммов серебра. Я ставил монету на палец, а второй ударял по краешку. Монета тоненько звенела, а немец слушал и говорил:
—О, о, гут.
Правда, один раз мне попался настоящий нумизмат. Я это сразу определил; когда увидел, как он среагировал на юбилейный рубль 1913 года. В общем, немец раскололся на две буханки хлеба. Но это были pe дкие удачи.
В последнее время я начал подмечать особое расположение ко мне со стороны Димки. Это мне льстило. Вся мелкая шпана на «Золотой» его боялась, но чем он занимался, я так и не мог понять. Однажды я зазевался, и у меня вытащили деньги. И хотя в последний момент я заметил, чья это работа, но вернуть пропажу не мог— парень был старше и крепче. С кислой миной я пожаловался Димке. Он спросил:
—Кто? Вот этот?
Подошел к парню, что-то ему сказал, потом щелкнул его по носу. Тот, торопливо покопавшись в карманах, вернул все до единой копеечки.
«Вот это сила»,— думал я. Но Димка, оказывается, имел на меня виды.
— Слушай,— сказал он, — можно хорошо заработать и надуть немцев, хочешь?
—Конечно, — обрадовался я. — А как надуть?
Димка полез в карман и вытащил серебряный рубль 1924 года. Рубль был новенький, даже чеканка не по­терлась.
- Хороша монетка? -спросил он. — Ну-ка посмот­ри внимательнее, ты ведь специалист.
Но как я ни смотрел, ничего странного в рубле не видел. Рубль как рубль. Так же лихо бьет по наковальне молотом рабочий, а на ободке значится—18 граммов чистого серебра.
Наконец, я взял рубль и бросил его на мостовую. Сразу все стало ясно. Монета упала с глухим стуком и почти не покатилась.
—Здорово, — засмеялся я. — Она что, из олова? Или смесь какая-нибудь?
—В общем ясно, — сказал Димка. — Монеты делает один мой приятель. Если не боишься, сплавляй их немцам, а навар — половину себе, половину нам. Однако раскинь мозгами, за это могут вздернуть. Ну как, по рукам?
—Согласен. Конечно! Давай свои оловяники.
Так я стал фальшивомонетчиком и почти забросил сигаретную компанию.
Со Степкой мы выработали план, как дурачить немцев. Он очень редко давал осечку. Делалось все очень просто. Немец, загипнотизированный блеском «серебра», шел за мной в подворотню, и я, поставив на палец настоящий рубль, демонстрировал его звон и доброка­чественность. В это время Степка с напуганным лицом говорил, что идет офицер. Немецкие солдафоны при слове «офицер» вздрагивали, чуть не щелкали каблуками. Я говорил « Schneller , schneller !..», и в это время подменял монету. Немец спешил рассчитаться и быстренько уходил. Некоторым мы сплавляли по 3—4 фальшивых рубля. Правда, несколько раз мы чуть не попа­лись. Один немец со страху упустил рубль, и он тихонько улегся на булыжниках. Солдат удивленно посмотрел на меня, потом на рубль и опять на то место, где я должен был стоять. Но меня уже не было. Я улепетывал проходным двором. Степка сбежал раньше.
Продавать фальшивые деньги на «Золотой» было опасно. Поэтому мы болтались у казарм, на малень­ких базарчиках или у госпиталей.
Лето 1942 года было нерадостным для нашей армии. Немцы рвались к Волге, и через Харьков все шли и шли войска. Кого тут только не было! Здание консерватории занимали итальянцы. Я часто слушал, как они поют. Песни были грустные и красивые. Воевать итальянцы не хотели и открыто ругали Гитлера и Муссолини. Летом они еще походили на солдат, но когда начало подмораживать, превратились в кругленьких полуженщин-полумужчин из-за массы тряпья, накрученного на теле. Мне итальянцы нравились, и их я не надувал.
В последнее время мы часто подходили к театру Шевченко и опере. Они недавно открылись. Мы продавали солдатам наше «серебро» и сматывались. Батька по долгу службы там бывал и как-то рассказывал маме, что это сейчас за «театры».
Театр Шевченко не ставил украинских пьес. Шли оперетты и сборные концерты в стиле варьете худшего пошиба. Шеф театра, зондерфюрер Бек, требовал, что бы на сцене как можно меньше разговаривали и побольше пели и плясали, преимущественно в обнаженном виде. «Все равно наши солдаты не понимают вашего языка», — учил он актеров. На репетиции Бек приходил с парабеллумом у пояса и приказывал, чтобы все сцены разыгрывались в быстром темпе. Зондерфю pep желал, чтобы актеры играли без драматических пауз, и они маршировали по сцене как заведенные, a он благодушно покрикивал: шнель, шнель (быстрей, быстрей!)
Театр Шевченко был единственным, куда пускали харьковчан, и то не каждый день. Цивильное население могло появиться в партере только два раза в неделю, а по средам театр полностью предоставлялся немцам. В оперу русских и украинцев не пускали. Она обслуживала исключительно немцев.
—Так где же твоя хваленая немецкая культура? - ехидно спрашивала мама. Батька помалкивал.
Опять началась «Золотая». Оборотный капитал растратил на козу, но приятели открыли мне кредит. Я уже начал было цеплять немцев, когда Димка предложил войти в дело.
—Слушай, — сказал он. — Ты ведь знаешь денежных людишек. У нас их полно. Барыги разные, деляги и прочая шпана. У них нужно немножко денег заби­рать. Ты как думаешь?
— Да, — солидно согласился я, — разжирели, гады.
—Вот и ладненько. Все проворачивается точно, как в аптеке. Идет такой дядя по улице и видит на земле кошелек. Он его цап и в карман. Тут к нему подходит интеллигентный мальчик и говорит, что видел, кто уронил кошелек. Дядя теряется, а мальчик предлагает ему войти в парадное и разделить деньги пополам, иначе он позовет пострадавшего или полицию. Вы с дядей заходите в укромное местечко делить деньги — и все. Там уже наше дело.
—Но все будет честно и благородно? — допытывался я.
— Что за глупый вопрос, конечно, честно, никого не обидим. Ты только не дрейфь, мы тебя всегда выручим, если что.
Перед, вечером мы собрались у базара. С Димкой пришли еще два парня. На вид не очень «приятные». Мама бы упала в обморок. Я им, видно, тоже не понравился, но Димка сказал, что я парень-гвоздь и не расколюсь в случае чего. Звали хлопцев Слава и Жора.
Мы подождали, пока, закроется магазин «Скобяные товары» и с площади схлынет, народ.
—Хозяин магазина низенький, черный, ходит в кирзовых сапогах,— объяснил Слава.
Вскоре дверь лавочки открылась, и вышел хозяин, маленький, черный и в кирзовых сапогах. Димка лов­ко подбросил бумажник, и рыбка клюнула.
—Ну, давай, действуй,— услышал я шёпот Димки. «Как бы это почище обтяпать это дельце? — думал я, догоняя кирзовые сапоги. — Ну и ладно, сейчас посмотрим».
—Гражданин,— проблеял я, — вот вы бумажник подняли, а там сзади его ищут. Нужно вернуть, нехорошо так.
— Ты что врешь, бандит, — рассердились кирзовые сапоги, — ничего я не поднял, беги отсюда побыстрее.
—Как не находил, — искренне возмутился я. — Я сам видел, желтый такой бумажник, он у вас вот здесь, — показал я на карман. — Сейчас я позову хозяина - вон он ходит.
Как и было договорено, по улице ходил Жора, заглядывая в углы и шаря глазами по тротуару. Все шло как по нотам. Сапоги растерялись, и тут я предложил не поднимать шума и мирно разделить находку. Немного поколебавшись, дядька пошел за мной.
—Пошли в этот двор, — предложил я,- чтобы парень не заметил.
Во дворе кирзовые сапоги вынули бумажник и начали в нем рыться. В это время подошли мои компаньоны.
—Чужие денежки делишь, — сказал Димка.— А ну гони бумажник,— приказал он.
Сапоги быстренько исполнили приказание, и Димка начал считать деньги.
—Тут что-то не то. Здесь было три тысячи. Вот свидетели,— сказал он указав на Славу и Жору. — A сейчас здесь какая-то паршивая сотня. Ты куда, дел деньги?
—Да вы что, господа, — взмолился лавочник, -не было здесь этих денег. Ну, положил бумажник карман, мой грех. Берите его, и мы в расчете.
—Ты что мелешь, жулик, — распалялся Димка. – А ну, гони мои деньги! Ребята, да что ж это такое? Грабят честных граждан.
Слава и Жора давно от нетерпения переминались с ноги на ногу. Теперь они подошли к лавочнику и стали выворачивать его карманы. Лавочник хотел крикнуть, но Жора показал ему финку и прошептал:
—Молчи, сука, прирежу, — и быстренько обшарил его карманы.
—Не вздумай жаловаться в полицию, — предупредил его Димка. — Мы забрали все, что ты успел припрятать. Иначе будет хуже, понятно? — и он повертел перед носом лавочника финкой. — А теперь иди и не оглядывайся.
У лавочника отобрали 3300 рублей. Я получил 5 сотенных.
Только под конец нашей затеи я понял, что мы просто ограбили человека. Правда, деньги мы отобрали у буржуя, и с голоду он не подохнет, но все-таки моя совесть была не в порядке.
«Э, да черт с ним. Наверно такой же миллионер, как и Арик. Ждали, видно, немцев и рады, что наших нет». Кое-как я утешился, и мы договорились поработать опять через три дня.
Вторая экспроприация излишков капитала у харьковских лавочников кончилась плохо. Как только я завел в развалины владельца буфета и Слава уже начал выворачивать ему карманы — вдруг налетели полицаи, и мы бросились врассыпную. Позади стреляли, но я хорошо знал ходы в разрушенных домах и выбрался на другую улицу.
Через пару дней ко мне явился Димка и сказал:
—Мы не знакомы, ясно? Жору полицаи кокнули... не успел смыться. Если что, ты меня не знаешь.
Совершенно искренне я заверил Димку, что я его не знаю и что теперь буду честно спекулировать, но не больше. Я понастоящему был рад, что мы не знакомы.
Я зашел к батьке и застал там тетю Женю. Она удивленно подняла брови и покачала головой.
—Так это ваш сын? — спросила она.
—Мой, — неприветливо буркнул батька, — ты чего пришел?
Я соврал что-то не очень складное и поспешил исчезнуть. «Теперь моя коммерция будет известна батьке,— думал я. — Интересно, откуда они знакомы? Списки какие-то читали, черт-ти что, вроде я им помешал».
Кривая моих коммерческих успехов непрерывно лез­ла вверх. Апогеем была перепродажа бензина, за что по закону полагалась смерть посредством повешения. Но доходы росли с каждым днем, и дома съедали кусок хлеба за счет этих самых успехов. Поэтому страх заедался хлебом.
Бизнес оборвался совсем случайно. Отец, который теперь частенько бывал у нас, как-то сказал, что будь у него бензин, он мог бы достать полпуда муки. Бензин я ему достал, но он видел, как немецкий унтер бензин привез, а мадьярский капрал его увез. У меня остался «навар» — 200 рублей, у отца мука и твердая уверенность, что мне несдобровать. Поэтому он очень скоро выдернул меня из компании мелких жуликов и спекулянтов. Правда, и ему было не сладко. Мама оказалась права, что с батькой «что-то не так». Уж очень хвалит немцев. Немного «переиграл», как она сказала.
И верно, отца оставили в Харькове по заданию. На­ши не успели вывезти ценную оптику и аппаратуру, за которую платили валютой. Он должен был все это спрятать и перейти линию фронта. Батька все спрятал. Хитрая мама засунула самый дорогой аппарат (стоил 60 тыс. франков золотом) в дымоход старой печки, о чем мы узнали в день освобождения города. Потом отец получил новые инструкции. Он сумел войти в доверие к немцам и разным прихлебателям из городской управы и стал большим начальником. Ему несли списки оставшихся в Харькове коммунистов и ответственных работников, но он не давал им ходу и всячески выкручивался перед немцами. В конце концов, его кто-то выдал, за ним начали охотиться гестаповцы. Отцу ничего не оставалось, как исчезнуть из Харькова. Удирая, он прихватил и меня с собой. Убегали мы в Транснистрию, к деду. Так называлась тогда часть Николаевской и Одесской областей за Бугом, которую пожаловал Гитлер своим верным румынам за помощь в войне с Союзом. Впереди меня ожидали новые испытания.