Солдаты вспоминают.
Бои под Харьковом, август-сентябрь 1943 г.
(в основном по материалам сайта http://www.iremember.ru)

Пургин Николай Иванович
Летчик-штурмовик

Свой первый боевой вылет я сделал в составе двенадцати самолетов на рассвете пятого июля на немецкий аэродром Сокольники. Однако мы опоздали с ударом – самолетов на аэродроме не было. Наносили удар по ангарам и складам. Честно говоря, я ничего не понял в этом вылете. Поскольку я был ведомым, то основная моя задача была держаться ведущего, не отстать. Видел разрывы зенитных снарядов, потом подошли немецкие истребители. В этом вылете мы потеряли четыре самолета.

(Согласно документам удар по аэродрому Харьков-Сокольники наносился совместно двумя группами по 12 и 18 Ил-2 от 820 шап и 800 шап в 4.30 под прикрытием 23 Як-1. Атаковано до 50 самолетов. По докладам экипажей уничтожено до 15 самолетов и повреждено до 8 самолетов, создано 17 очагов пожаров, 1 взрыв большой силы, подавлен огонь 4 точек МЗА (малокалиберная зенитная артиллерия), сбито 2 истребителя, один из них в/стрелком из 820 шап ст. серж. Ратченко. В районе цели группа 12 Ил-2 820 шап провела воздушный бой с 20 Ме-109 и ФВ-190. Старший сержант Ратченко сбил Ме-109, который упал горящим в 2 км южнее н.п. Непокрытое(Шестаково). Кроме этого, 292 шад, в которую входил 820 шап, в течение дня наносила удары по немецким войскам в районе Мощеное, Казацкое, Березов. Всего в течение дня дивизией выполнено 65 с/в, летало 52 Ил-2. Потери составили 6 Ил-2: 1 – нбз (не вернулся с боевого задания), 1 – сбит ЗА, 3 – подбиты огнем ЗА и сели на в/посадку, 1 подбит огнем ИА и сел на вынужденную посадку.
Всего же экипажи 820 шап в июле 1943 г. выполнили 303 боевых самолето-вылета. При этом убыль матчасти полка составила: боевые потери – 15 Ил-2, повреждено и передано в реморганы – 17 Ил-2. Общие потери 292-й шад (безвозвратные и возвратные) в июле 43-го составили 70 Ил-2 (в том числе 39 безвозвратных), из них 30 от истребительной авиации противника (в том числе 16 безвозвратных), остальные – от ЗА (в том числе 19 безвозвратных).
По состоянию на 1.07 в полку имелось 28 Ил-2 и 1 УИл-2. в течение месяца получено пополнение 40 Ил-2 и из других частей 4 Ил-2. на 30.07.43 – 39 Ил-2 – прим. О. Растренин)

Я понимать начал только где-то на 3-м вылете. Этот вылет мне хорошо запомнился… Ты знаешь, полеты все одинаковые, тут рассказать нечего: взлет, сбор, пришли на цель, атаковали «по ведущему» и ушли. Запоминаются вылеты, в которых происходило что-то неординарное. Так вот, в этот раз я взлетел, и у меня не убиралась правая «нога». По инструкции самолет считается неисправным, и я имею полное право вернуться. Но я же молодой, думаю: вернусь, скажут, струсил. Ладно, думаю, догоню группу, и будет все нормально. Естественно, пока я думал, плюс выпущенная «нога» снижает скорость, я отстал. Вот я один «телепаюсь», группа — впереди, на горизонте. Еще когда разрабатывали полет, командир сказал, что после пикирования мы выходим с правым разворотом на свою территорию. Я решил держаться правее, срезать угол и их догнать. Они пришли на цель, а ее прикрывают немецкие истребители. Ведущий после атаки развернулся налево, и я их потерял. Надо же бомбы сбросить. Иду с курсом на юг, нашел немцев, сбросил бомбы. Смотрю два истребителя мне навстречу: кресты, свастики, камуфляж желто-зеленый. Настоящие хищники! Во, думаю, наверное, это те самые истребители, про которые товарищи рассказывали. Я газу дал и иду со снижением, пытаюсь уйти от них на скорости на восток в направлении Белгорода. Первый атаковал меня, не знаю, с какой дистанции, но думаю метров с пятидесяти. Я только вижу фонтанчики рвущихся на плоскостях эрликоновских снарядов. Форточка открыта, я инстинктивно отжал ручку вперед, головой стукнулся о фонарь… Ты знаешь, как электросварка пахнет? Вот точно такой же запах в кабине! Планшет с картой, который был на тонком хорошем кожаном ремне, перекинутом через плечо, вытянуло в форточку и ремнем меня притянуло к фонарю кабины. С трудом я его оборвал. Атаковавший меня истребитель выскочил вперед, и летчик смотрит — как я там? А у меня после его попаданий, «нога», наконец, убралась. Я понял, что от них не уйду, газ убрал и стал маневрировать. Высота — уже метров двадцать. Думаю, сейчас второй зайдет. И — точно такая же атака. И опять попал прилично. Но самолет управляемый, не горит, только дырки. Второй ударил, проскочил – посмотрел. Я отвернул влево, а они пошли в глубь своей территории. Почему они за мной не пошли? Потому что у немцев стоял фотокинопулемет. Им не надо доказывать сбили или не сбили. Они оба меня сбили, и оба засчитали себе сбитый самолет. Развернулся на север. Думаю, дойду до Курска, а потом развернусь на восток на речку Оскол, и там найду свой аэродром. Иду. Смотрю, на земле немцы, потом наши, а потом опять немцы. Немножко прошел, думаю, сесть что ли, спросить? Смотрю, идут два Ила. Я к ним пристраиваюсь. Думаю, сяду на аэродром, там разберемся. Развернулись направо, на восток. Увидел Оскол, сориентировался и сел на свой аэродром. Хотел притормозить, а самолет раз, раз и остановился, оказывается, у меня были пробиты обе покрышки, пробиты стойки шасси. Самолет был искалечен так, что его списали. В общем, они не попали только в меня, в мотор и в бензобак. Смотрю, командир полка подъезжает на машине: «Ух, тебя и разделали».
Третий раз меня сбили, когда мы ходили на штурмовку станции Мерефа, южнее Харькова, который еще был у немцев. Наши войска еще только готовились к его штурму. Вел нас комэск Нютин. Атаковали станцию, и на выходе нас атаковал один мессершмитт. Надо же ему было попасть мне опять в маслорадиатор! Та же история – давление упало. Группа развернулись влево, а я, решив, что линия фронта ближе справа, развернулся туда. С трудом перетянул машину через город, тракторный завод, который был у немцев, прошел ниже труб и сразу за ним упал в поле с копнами сена. Мы со стрелком Бодуновым Федей выскочили и сразу же попали под минометный обстрел. Упал возле винта самолета и, смотрю, лежит кисет с табаком, а передо мной лежит наш солдат. Если бы самолет еще метр прополз, то я бы его раздавил. Выбрались мы оттуда. Вот этот кисет стал моим талисманом, я без него никогда не летал.
За летние бои я сделал много вылетов, наверное, около 100. Меня сначала медалью «За отвагу» наградили, потом Орденом Славы. Когда вышли к Днепру на меня подали представление на звание Героя Советского Союза, но дали мне его только осенью 1944 года.
Полк на переформировку не отводили. Перегонщики пригоняли новые самолеты, а с училищ приходили новые летчики. Потери были такие, что после трех дней июльских боев на задание с дивизии смогли поднять только шестерку. Вот так! А на четвертый день опять был полный полк и так — все время.
Южнее Харькова была станция Борки, на которой разгружалось пополнение немцев. Прикрыли они ее здорово. Как пойдем, так сколько-то собьют. А нас гонят туда, и гонят… Я считал, что раз убивают каждый день, значит, и меня убьют — бойся — не бойся. Я был уверен, что меня убьют, но, видишь, 232 вылета сделал, не убили, даже не сбивали ни разу после этих боев.

Петроченко Василий Степанович
пехота

Первый бой был неожиданным: нас посадили десантом на танки 53-й бригады и бросили в бой под совхозом Богодухов. Что такое танковый десант? Никакой защиты, негде укрыться. Танк мчится вперед, ты прижимаешься к броне, и ждешь пули… Против нас немцы бросили и пехоту, и танки. В первом же бою я получил сквозное ранение в ногу; почувствовал, что ноге стало вдруг холодно, упал, и очнулся только в санчасти. Месяц пробыл в армейском госпитале, который следовал за наступавшей армией – Полтава, Новые Санжары. После выздоровления меня направили в 230-й запасный полк. Я был доволен: хоть и пехота, зато на танке больше десантироваться не придется. Наверное, этот танковый десант был одним из самых страшных эпизодов в моей фронтовой жизни.

Антонов Александр Ильич
танкист

В августе 1943 года наша бригада из 3-й танковой армии была передана в состав 57-й армии Степного фронта. К этому времени командиром нашей бригады был назначен полковник Тутушкин Виктор Иванович, а ставший уже генерал-майором Рудкин Филипп Никитович назначен с повышением командиром 7-й гвардейского танкового корпуса. Командиром 390-й танкового батальона был капитан Ткаченко. Степным фронтом командовал уже известный тогда генерал-полковник Конев Иван Степанович. С ним мне приходилось встречаться дважды. Первый раз, когда он объезжал полосу нашей обороны в районе Нового Бурлука, а второй раз при наступлении бригады на его наблюдательном пункте под Харьковом.
В августе 1943 года снова начались бои за освобождение Харькова, они являлись составной частью Курской битвы.
В ожесточенных боях бригада прошла несколько южнее Харькова: Чугуев, Введенка, Боровое, Константиновка, Борки, Мерефа.
В бою за освобождение Чугуева атака бригады была остановлена сильным артиллерийским огнем, особенно ощутимые потери нам наносил немецкий танк «тигр», который, маневрируя за домами, каждым выстрелом выводил наш танк из строя. Я выследил «тигра», тщательно определил расстояние до него, упреждение на скорость его движения и, как только он показался из-за дома, выстрелил в него бронебойным снарядом. Вражеский танк загорелся и остановился. Командир бригады немедленно скомандовал всем: «Вперед», а мне добавил, что я награждаюсь орденом Отечественной войны.
Бригада подошла к аэродрому и снова остановилась из-за сильного артиллерийского огня. Тогда комбриг приказал мне взять еще один танк и на большой скорости промчаться по аэродрому, в направлении к противнику, чтобы вызвать огонь на себя и таким образом выявить его огневые точки. Я стал на открытую крышку люка механика-водителя, обнял руками пушку танка и на предельной скорости пересекал лётное поле аэродрома. Немцы открыли ураганный огонь по моему танку, но они не успевали переносить огонь, и их снаряды рвались позади танка. Я внимательно следил и засекал артиллерийские позиции противника и по рации передавал командиру бригады.
Мой танк благополучно пересек аэродром и с ходу вошел в лесополосу, а бригада, подавив огневые точки врага, стремительной атакой овладела авиагородком. Я получил приказ присоединиться к бригаде. Второй наш танк был подбит.
Здесь произошел такой случай. Противник наносил по расположению бригады сильные бомбовые удары. Я с экипажем расположился около здания казармы на обед, а возле нас остановилась автохлеборезка. В это время из подбитого танка извлекли болванку, и замполит батальона майор Пирнат решил взвесить эту болванку на весах хлеборезки. Только он поднял её — как вдруг недалеко прогремел сильнейший взрыв авиабомбы, и Пирнат, не дотянув болванку до
весов, выронил ее, сам присел и весьма громко нечленораздельно выразился.
Я рассмеялся, бросил ложку в котелок, схватился за живот и в смехе откачнулся назад, а перед моим лицом просвистел большой осколок разорвавшейся бомбы и врезался в стену здания, обдав меня кирпичными крошками. Я сгоряча схватился за этот осколок, вытащил его из стены, и мы с майором, поглядывая друг на друга, поняли, что если бы я в этом смехе не откачнулся, осколок бомбы, весом около килограмма, угодил бы мне в голову. Так майор Пирнат спас мне жизнь, сам того не ведая. Противник яростно обстреливал нас осколочными и шрапнельными снарядами, при этом получил тяжелое ранение в живот мой замечательный механик-водитель старшина Поляков. Его эвакуировали в медсанчасть, но по пути он скончался. Очень жаль его и как человека очень хорошего, и как отличного танкиста. Вместо него ко мне прибыл новый механик-водитель сержант Хохряков, но он был совсем малоопытный и еще не бывавший в боях.
Продвигались далее. Бой за село Боровое принял затяжной характер. Я получил приказ комбрига овладеть господствующей высотой перед этим селом, которая оборонялась укрепившимся там противником. Я решил овладеть высотой не фронтальным ударом, а обойти ее справа и нанести удар с фланга и тыла. Обходить высоту пришлось по косогору. Мой механик-водитель Хохряков не смог провести танк бы машина не сползла в находившееся рядом болото. Тогда я сам сел за рычаги танка и на малой скорости провел машину в обход высоты. Затем сел на свое место в башне танка, а механику-водителю приказал двигаться на большой скорости на высоту с тыла. Я открыл интенсивный огонь из пушки и пулеметов по этой высоте. Было уничтожено одно орудие, раздавлены пулеметные точки противника, и высота была взята.
Наша бригада продолжала наступление. При подходе к селу Боровое в поле, где росли подсолнухи, оказался противотанковый ров, ранее не обнаруженный нашей разведкой. Наступление 390-го танкового батальона бригады остановилось, танки отошли назад в лощину.
Командующий фронтом генерал Конев вызвал на свой наблюдательный пункт на крыше пятиэтажного дома командира батальона и меня, как командира роты, для выяснения причины прекращения атаки. По прибытии к командующему фронтом наши доклады не потребовались, ибо он уже знал о наличии противотанкового рва и приказал артиллерии и авиации разрушить ров.
Продвигаясь дальше в этих боях, я был вынужден выскочить из танка, чтобы поднять нашу пехоту в атаку. В высоких подсолнухах немецкий солдат, которого я сначала не заметил, очередью из автомата ранил меня в плечо, бок и ногу. Истекая кровью, я взобрался на танк и продолжал вести бой. Мы сделали по десять выстрелов из пушки по селу и подготовленному к отправке железнодорожному составу и танковой атакой освободили Боровое. Я выбрался из танка, и, когда расстегнул манжеты комбинезона и стащил сапоги, хлынула накопившаяся в них кровь. С разрешения комиссара бригады я остался на излечении в медсанчасти бригады и вскоре был избран парторгом батальона. Сейчас, с возрастом, ранение дает о себе знать. Я инвалид войны 2 группы по ранению.
На должность командира роты вместо меня был назначен лейтенант Горшков. При подготовке дальнейшего наступления я подошел к моему экипажу, теперь уже это был экипаж Горшкова, они пригласили меня позавтракать вместе. Я принял их приглашение, а Горшков завтракать отказался.
— Почему не завтракаешь? — спросил я.
— Не хочется. Вот сейчас пойдем в атаку, и я погибну, — ответил он.
В этой атаке по освобождению Константиновки лейтенант Горшков вместе с экипажем погиб, подорвавшись на мине. При совместном наступлении соединений 57-й армии и нашей 179-й отдельной танковой бригады с юго-востока и юга, а других соединений — с северо-востока и севера 23 августа 1943 года Харьков был освобожден, и теперь уже бесповоротно.

Рогозин Павел Михайлович
пехота

Первый бой.
Такой бой не забудешь… Атака на совхоз «Коммунар» (севернее Люботина, братская могила в п. Смородское прим. ред.).Уже после войны я узнал ради чего в том бою погибли многие сотни молоденьких курсантов.. Немцы, находясь в полуокруженном Харькове, контролировали в районе Мерефа-Люботин «горловину» шириной где-то 12 километров, не позволявшую закрыть кольцо окружения. Вот и должны были мы, завершить своим ударом окружение немцев под Харьковым, захватив этот перешеек. На исходном рубеже атаки расположилось 8 (!) военных училищ прибывших из тыла на фронт. Когда мы поднялись в атаку, я видел наши густые цепи от горизонта до горизонта. Развернутые знамена… Я был первым номером ручного пулемета. Шли полтора километра по пашне. Начался обстрел, мины и снаряды рвутся, а мы идем в полный рост. Прохожу мимо нашей «сорокопятки», артиллеристы мне кричат- «Ложись!». А я же «зеленый от и до», наивный. Кричу им гордо в ответ –«Курсанты не ложатся!»… Мальчишка…
Впереди какой-то кустарник. Кто-то кричит — «Вон, не наша пилотка!». Немецкие пулеметы начали по нам бить. Мой второй номер с запасом дисков куда-то потерялся.
Пули ветки срезают, люди убитые рядом падают… Залегли в какой-то канаве, смотрю, ползет раненый лейтенант с развороченной ногой. Подполз ко мне –«Видишь тот куст. Там немцы. Дай туда очередь». Так я первый раз по врагу выстрелил. Взяли совхоз, сразу немецкая контратака. Шесть раз совхоз переходил из рук в руки. Все вокруг было буквально завалено нашими и немецкими трупами. Мне в кисть левой руки попала пуля, раздробила кость. Перевязали наскоро, спросили –«Воевать дальше сможешь?». Я головой кивнул, взял свой пулемет и пополз дальше. Все части перемешались, вдруг я оказываюсь среди солдат 252 –ой СД. Немцы по громкоговорителю, предлагают нам сдаваться в плен, вальсы Штрауса крутят. Дошли до села Гиевка. Меня и товарища послали в разведку, проверить возможность переправу и выяснить, цела ли плотина на реке. Ползем под артогнем, тут товарища убило наповал. Я не сразу понял, что он убит, тащил его за собой... Через пару дней, в очередной атаке меня ранило осколком в левую ногу. Привезли в госпиталь в село Дергачи, положили на нары. Смотрю, рядом лежит мой близкий друг по училищу Боря Ядренкин, интеллигентный парень, знаток литературы, сын директора рудника из Киргизии. Мы так обрадовались встрече! И в эту минуту заносят на носилках раненого бойца. Без глаз, лицо буквально срезано осколком, нет нижней челюсти, даже гортань была видна. Он все время порывался встать с носилок, метался от нестерпимой боли… Нам стало страшно…
Написал матери из госпиталя письмо, мол жив, все в порядке. Мать письмо получила, а через неделю пришла на меня «похоронка», в которой говорилось –«Ваш сын Рогозин П. М. убит в бою 2/9/43. Похоронен местным населением города Валки в братской могиле. ». Мать сначала обезумела от горя, а потом сопоставила даты извещения и моего последнего письма, и поняла, что письмо отправлено позже «похоронки». После войны я поехал на места боев вместе с однополчанами. Стоит обелиск... А сколько солдат там захоронено, их имена – никто не знает... За харьковские бои наградили орденом Красной Звезды.

Цветков Валентин Алексеевич
пехота

Перед тем как прямо в курсантской форме мы 28 августа 1943 года в первый бой под Харьковым вступили - всем нам, во время одного из привалов, уже недалеко от линии фронта выдали винтовки-трехлинейки и карабины. У меня была винтовка без штыка и четыре обоймы по пять патронов. У некоторых были винтовки со штыками. Потом-то я понял, что надолго наше пополнение растягивать не собирались, потому что даже саперных лопат не выдали. А солдат в пехоте, что окопаться не может - это уже почти покойник. Каски тоже никому не выдавали. Так в пилотках набекрень и пошли в первую атаку. Затем, когда уже служил в артиллерии - все солдаты расчета были вооружены карабинами. У артразведчиков - были автоматы. Многие имели и трофейные пистолеты.

C какими криками в атаку поднимались?
Мы кричали: «Ура!», «За Родину! За Сталина!». И хрипли, и голоса срывали!
Так, мои полегшие под Харьковом друзья-курсанты кричали - когда в первую свою атаку поднимались, и так все - кто живой остался на Одерском плацдарме из своих окопов орали, когда немцы в последнюю атаку шли. Я после Одерского плацдарма неделю шепотом разговаривал, так голос сорвал.
Те же, кто кукиши в карманах на Советскую власть держал, они - «Хайль Гитлер!» у Власова скандировали. И не было по-другому - потому, что и быть иначе не могло на этой войне!

Первый бой.
Падали вокруг меня мои товарищи, а мне как-то не верилось в собственную смерть. Казалось будто это все игра какая-то, что ли. А вот когда немцы первую нашу атаку отбили, страх-то и пришел. Откатились мы обратно в окопы. А с поля раненые наши кричат. Просят, чтоб вытащили. Да какое там. Немец из пулеметов хоть и отбился, но для порядка всю полосу впереди простреливает. А у нас, кто обратно до окопов добежал, лица у всех белые, поджилки от пережитого трясутся - просто ходуном ходят. Кого понос от нервов прохватил. Кто хохочет, руками размахивает - рассказывает как от пуль уворачивался. Пацаны же были - по 18 лет. Все казалась, что понарошку, что игра это. Каждый уверен был, что меня-то уж точно не убьют, а если и ранят, то несильно и небольно. Потом раненные стали, кто мог, с нейтральной полосы сами подползать. Тут то смех у всех и пропал. Поняли, что и тебя могут.
А потом командиры пошли. «Давай, готовься! Проверить патроны. Проверить обмотки!». Через полтора-два часа после первой во вторую атаку стали поднимать.
Вот тогда-то и стало страшно. Когда на своих парней раненых насмотрелся, на поле с трупами впереди. Когда посчитались: «А где Витька? - на поле, а Мишка - на поле, а Ванька где - да вон он видишь, лежит, ногами сучит».
Так вот. Как прокричали во вторую атаку подниматься, так не поверишь - сердце, его будто иголками скололо. Как будто кто-то ежовыми рукавицами его сжал. Выскочить через горло было готово.
Вскочил. Побежал вперед. Но чую, что-то не то сзади. И немец не стреляет. Оглядываюсь. А все лежат. Головы прячут. Я снова на землю. Потом слышу сзади мат-перемат. Пистолеты стреляют. И тут рядом с головой обмотки чужие мелькнули. И не стройное такое, даже как бы испуганное «Ур-рр-ааааааааааа».
Поднялись наши курсанты. Ну и я следом вскочил и вперед.

Первый увиденный немец.
Вторая наша атака тоже быстро захлебнулась. Кого убило, кого ранило, кто назад побежал. Но добежали мы уже почти до немецких окопов, метров сто не хватило. А перед окопами немцев было поле помидорное, аж красное все от спелых помидор. Я там и залег. Думаю, какой смысл назад бежать, спину под пулю подставлять. Все равно еще атака будет. Я назад, к концу поля отполз и затаился между кустов. А солнце в зените, печет. Пить охота - сил нет. Мы же сразу с марша и в бой. Фляжек не выдавали. Вот я эти-то помидоры и жрал, как заполошный. Вкус их сочной мякоти даже сейчас помню.
И тут слышу - стонет кто-то слева, не далеко от меня, грядках в трех. Ну, я и пополз туда осторожненько. Подползаю и вижу, что это немец лежит. В грудь раненый. Пожилой уже, как мне тогда казалось, лет сорок. В сознании, но обессилел - видимо со вчерашнего дня, потому что при нас немец в тот день в контратаку не ходил, да и кровь на мундире уже засохла. Меня увидел, только глаза и двигаются, да пальцы землю у ремня винтовки скребут - сам пошевелиться не может.
А я не то что бы, как-то растерялся, но точно чувствую, что убить его, когда он беспомощный лежит и на меня смотрит - ну, не могу и все. Подполз к нему, винтовку его отпихнул подальше. Смотрю на боку у него фляжка здоровая, наверное, литровая, в матерчатом чехле. Пошевелил - булькает. Отцепил, попробовал - там чай крепкий-крепкий с сахаром. Ну, я из его же фляжки немца и напоил. Жалко его стало. Сутки ведь, наверное, без воды на солнцепеке пролежал. Немец как напился, забормотал что-то на своем, заплакал. Потом тише все, тише, и забылся. Может, умер - не знаю. Я его фляжку взял и пополз от него подальше, как-то неуютно все равно рядом было.
Вот так я своего первого немца и увидел.

Первый убитый немец.
Как я и думал, часа через четыре, уже под вечер, наши пошли в очередную атаку. Нас среди кустов к тому времени уже трое собралось. Один в руку раненный. Густо шли, видимо еще какая-то часть добавилась. Три наших Т-34 впереди. Только танки наши проехали не много. Один за другим вспыхнули. Но наша пехота вперед все равно шла. Мы втроем в один ровик на взгорке набились. Нас со стороны немцев, видимо, видно не было, а мы их наблюдали. Вот тут я и увидел самоходку, которая наши танки сожгла. Метров двести-триста за линией немецких окопов хутор был. Строения какие-то. Вот за одной из хат она и пряталась. А после того как наши танки загорелись, она немного вперед выехала. Из люка немец-танкист высунулся по пояс и стал в бинокль на поле смотреть. Вот ему я и влепил. Не знаю, убил или ранил, но только в люк обратно он свалился. Самоходка сразу же назад отошла, за стенку хаты.

Первое раненние.
В первый раз ранило в Успеньев день - 28 августа 1943 года. В тот самый, когда курсантами в атаку пошли. Во время третьей нашей атаки, когда я подстрелил немца-танкиста, наши подошли к немецким окопам на бросок гранаты. Стали бросать их и наши и немцы. У меня гранат не было. Просто нашел ямку и лежал, палил в белый свет. Впереди меня шагах в семи-десяти наша граната и упала. Кто-то, видимо, не добросил или выскользнула. Но не Ф-1, ручная-наступательная. Только и успел винтовку бросить и руками голову закрыть - как рвануло. Очнулся уже ночью. Голова и руки в крови. Соображаю плохо. Пополз на локтях обратно, через поле. Раз терял сознание, когда полз. Подобрали меня наши санитары.
Один осколок гранаты пробил ладонь и застрял в кости лба над глазом, еще несколькими мелкими посекло руки и голову.
Собирали раненых в огромном сарае. Там уже было человек триста. Все стонут, кричат. Днем стали вывозить в медсанбат. После медсанбата я попал в госпиталь.

Поляновский Юрий Максович
танкист

Дошли до Харькова 23 августа. Я попал в 5-ю Гвардейскую Танковую Армию, 5-й мехкорпус, 24-я бригада. 2-й батальон. Это уже в августе. Когда началось наступление. Мы попали на пополнение. Степной фронт, которым командовал Конев. Мы когда Харьков взяли, нас перебросили на Полтавское направление. Там есть село — Коротыч. Попал первый раз в очень сильную передрягу. Шоссейная дорога — Харьков — Полтава. Идет железная дорога, а шоссе на 10 км южнее отдельно. В этом месте оно они вместе подходят к деревне Коротыч. Железная дорога на высокой насыпи. Мы хотели перейти через железнодорожный переезд и по дороге выйти на шоссе. а там немцы крепко укрепились. Обойти насыпь нельзя, так все шли на переезд. Как только выйдут на переезд, шлеп машина готова. На это место мой танк попал, очередная жертва, переезд перешел, меня предупреждали, что по шоссейной дороге не иди, там немецкие мины, пошел налево, обходить. Только начал обходить мне в моторное отделение залепили снаряд. Дым пошел. Танк встал, а раз встал значит убьют. Дал команду — покинуть машину, через верхний люк. Немцы же впереди были. Мы отсюда вылезли и назад. Радист мой не полез через верхний люк, решил вылезти через нижний, его нет и нет. Потом, когда танк достали, оказалось, что его убили. Мы к своим пришли. Меня спрашивает контрразведчик: «Он сгорел или нет. Зачем вам надо? Мы должны ночью посылать тягач вытаскивать его. Если сгорел — какой хрен его тащить. Если не сгорел — тебя под суд, бросил машину. Как будем делать?» Я говорю: «Ночью выйду сам на передовую, тягач подождет, мы посмотрим, как он себя чувствует». Мы ночью полезли, молили бога, чтобы танк сгорел, чтобы немцы его добили. Добили. Мы доложили.
Там еще такой случай был. Когда мы получали танки в Горьком, был у нас один горьковчанин, Саша Бередин. Его провожала жена с грудным ребенком — молодая красивая женщина. Сормово танки не сделали, нас в Челябинск тогда бросили. Получили танки в Челябинске, приехали на фронт и ему попался командирский танк — с двумя радиостанциями. На нем был командира бригады. А командир бригады немножко в тылу и руководил боем с этого танка — как командный пункт. Когда у нас на этом переезде в деревне Коротич танки гибли один за одним, дошло до того, что уже некого посылать. И командир бригады сказал: «Мой танк пусть идет в бой тоже». Я уже со своего пришел, с разбитого. Я ему: «Саша, смотри, ни в коем случае по шоссе не двигайся, хотя оно пустое — взорвешься. Лучше справа, я пробовал слева — меня разбили. Попробуй справа от дороги. Не растеряйся». Мы знали, что у него жена, маленький ребенок. Даже комбрига просили: «Держите его». Он пошел, да видно, перешел, впереди открытое шоссе — давай скорость и шуруй. А тут надо где-то как-то огородами. Он прорвался не очень далеко, на фугас наскочил, и танк взорвало. Потом уже после боев пошли, хотели найти тело… такое сплющенное лежит.
Я болтаюсь без танка в это время наши танки в засаде стояли, наш командир танка вышел оправиться, мина разорвалась, осколки попали ему в зад, отвезли в госпиталь, а мне сказали, что бы ночью принимал машину. Залез, постучал, люк открыли, ваш новый командир. Принял этот танк. Танковый батальон — осталось 3–4 танка из 32х! Сказали,: "Вы пойдете поддерживать пехотную дивизию, исправные танки должны работать. Для этого перебросили все целые танки из 24-й в 29-ю бригаду на пополнение. Мы пошли. На всю жизнь запомнилось, под Харьковом есть место — Берминводы, там маленькие домики, вылезли, там медсамбат стоял, девчонки на рояле играют, танцуют… Как в песне: «Хоть я с вами совсем не знаком…» Вылезли, потанцевали. 29-й бригады уже нет. Обратно не пойдешь.
Есть город Валки по дороге из Харькова на Полтаву. Шоссейная дорога идет, а железная дорога в километрах 10-ти южнее. Ж.Д. мы взяли, а тут немцы выводят свои войска на Полтаву. Пехотному полку поставили задачу — выйти на шоссейную дорогу, у них артиллерия сильная, танков нет. По закону мы были не обязаны с ним работать. Они говорят: «Оставайтесь, мы вам спирта, водки подкинем». Они нас обхитрили. Три танка погоды не сделали. У немцев «Тигры» в посадках замаскированы, артиллерия. Наши не знали куда бить. Они решили давайте так сделаем: утром на рассвете, когда плохо видно, мы ваши три танка кинем на них, они по вас откроют огонь, мы засечем их и накроем артиллерией, по военному это называлось — боевой разведдозор. Фактически смертники — на убой. Два раза за войну попал на убой. Хорошо своим ребятам выпить запретил. Был такой случай, в танк попал снаряд, пошел дым, а экипаж был выпивши. И от этого дыма они сразу потеряли сознание и задохнулись. Мы когда пошли, по нас стали стрелять. Мы тоже стреляли, только непонятно куда. Получилось, что мне влепили в башню. Я, то смотрел в перископ, то наклонялся к прицелу. Когда мне влепили, я в это время смотрю в прицел. Снаряд пробил башню над моей головой, но меня не задел, а эти толстые куски железа, которые были выбиты, они мне попали по голове, шлем порвали, и даже череп треснул. А моему заряжающему, я потом узнал, прямо в голову попало, разбило голову. Мы оба упали на брезентовый коврики, а тут еще огонь пошел, поскольку они следом врубили моторное отделение, огонь до коврика достал.  Через много времени я узнал, что механик-водитель и радист посмотрели, что командир и заряжающий лежат с разбитой головой. Им же непонятно было, что я только ранен. А мы от наших ушли до немцев не дошли — посередине. Они решили сматываться, им повезло, немцы увидели, что танк горит, перестали за ним наблюдать, и они выскочили. Дело было 2 сентября. Коврик начал тлеть, дошел до меня припекло Я пришел в сознание. Первая мысль — огонь может дойти до снарядов. Я полез через люк мехвода, вылез, немного прополз и потерял сознание. И только когда наша пехота пошла в атаку, меня нашли, вытащили. Я видел, что мне два шприца хороших вкололи. Стали спрашивать, кто такой, они записали и в это время началась бомбежка переднего края. Привезли в 132-й эвакопункт. Они посмотрели мою карточку, там ничего не было написано. Они мне сделали антишоковый и антистолбнячный укол. По второму разу! И отправили в госпиталь в Дергачи под Харьковым, где был сельхоз. институт. У меня все тело покрылось волдырями и чесалось. Стали расспрашивать: «Тебе на передовой ничего не кололи»? — «Да». Два раза одно и тоже вкололи. В Воронеже есть писатель Юрий Гончаров. В 80-м году в газете Советская Россия задавали три вопроса. Спрашивали, с кем из друзей переписываетесь и так далее. Гончаров сказал, что я ни с кем из друзей не переписываюсь, потому что потерял. Был ранен 2 сентября 1943 г. в селе Старый Мерчик под Харьковым. Я читаю, и меня там ранило. И написал Гончарову. Ехал через Воронеж, встретились, оказывается мы лежали в одной палате. Мы стали потом дружить. Он был пехотинец. Спасся только по тому, что оказался в танковой колее в грязи. А нас там только три танка было, так что может в моей колее лежал. Подлечили в Дергачах.

Маслов Иван Владимирович
танкист

Нас перебросили на харьковское направление, на ЮЗФ, в район Барвенково, выручать 3-ую Танковую Армию попавшую во «второе Харьковское окружение» , в котором сгинули десятки тысяч красноармейцев. Только танков в том окружении мы потеряли больше семи сотен. Но мы не смогли деблокировать наши окруженные армии.
Там кстати несколько раз пришлось вступать с немцами в крупные танковые бои, шли друг на друга - лоб в лоб.
И застряли мы на этом харьковском направлении на целых полгода. Все время предпринимались попытки прорвать немецкую оборону. Об этом историки стараются умолчать.
Бои были очень тяжелые, немцы нас все время отбрасывали назад.
Я помню как весной под Изюмом мы бились с «власовцами» , державшими оборону на высоте 181,1. Мы пошли в атаку, но половину танков «власовцы» сожгли на подходе.
После нас, на эту высоту кинули в атаку целую стрелковую дивизию. Через два часа от дивизии ничего не осталось.
И нас снова послали в атаку на эту проклятую высоту. Ничего из этого не получилось:
И так было часто.
А 28-го августа в бою под селом Малая Камышеваха мой танк был подбит.
Мне в правую часть груди попал большой осколок и застрял в легком. Из танка я смог вылезти сам, а дальше меня уже унесли с поля боя.

Шварцберг Авсей Григорьевич
пехота

В июле 1943 года наш 675-й СП под командованием п/п Гусева в составе 46-й Армии вступил в бои под Харьковом, в районе Чугуева –Змиева. В сентябре того же года я получил тяжелые ранения и в действующую армию больше не вернулся.

Последний бой на фронте
В роте оставалось примерно 40–45 человек, но из офицеров в строю был только я. Буквально накануне был ранен осколком в ногу взводный, лейтенант с редкой фамилией Пожар. Рота получила приказ поступить в распоряжение командира 677 СП Григоряна, который знал меня лично уже не первый год, и отношения с ним были довольно хорошими. Комполка Григорян поставил мне задачу 
— « Видишь насыпь в километре перед нами. Займешь ее и окопаешься»
Мои вопросы –«Кто сосед? Кто поддерживает?», командир полка проигнорировал.
Рота пошла вперед. Перемахнули через насыпь почти без боя, окопались. Кругом вялая перестрелка по линии фронта. Решил доложить Григоряну, что задачу выполнили. А связи с полком нет! Послал связиста на линию. Связист вернулся к нам назад с раненой ногой, и сказал –«Нас окружили!»
Пошли на прорыв к своим. Рота потеряла только двоих убитыми, и еще три человека были легко ранены. Говорю Григоряну –«Немцы окружили роту». Григорян орет: «Назад! Почему отошел без приказа?!». Теперь и до меня дошло, что роту посылают в качестве «наживки» на верную смерть. Решили «разведку боем» провести на нашей крови…
Отдают роту на заклание…Легкораненые не хотели уходить из роты. Пришлось и прогнать их к санитарам, угрожая оружием и покрывая матом. Мне так хотелось, чтобы хоть они выжили. Мой ординарец, раненый в руку молоденький еврей с русской фамилией Москвин, тоже все понял и сказал: «Товарищ лейтенант, возьмите снова с собой. Как мы потом людям в глаза посмотрим?». Вот, думаю, нашелся совестливый на мою голову. Я все равно, матом, приказал троим легкораненым идти в наш тыл, к медикам… Мы, снова, в полной тишине! вернулись за насыпь. Немцы пропустили нас без боя!.. А утром нас окружили «власовцы» на БТР-ах, кругом была слышна русская речь, а сзади на насыпи залегли немецкие пулеметчики. Сначала по нам ударила немецкая артиллерия, а потом…Третью немецкую атаку отбивать было уже некому. Вокруг меня лежали только трупы моих бойцов. Кровавое месиво. Стрельба затихла. Только пулеметы с насыпи продолжали длинными очередями вести огонь по позициям роты. «Власовцы» молча шли в полный рост к нашей позиции. Я пополз к насыпи. Метрах в тридцати слева от меня находился немецкий пулеметный расчет. Я кинул в них «лимонку» и не разбирая попал или нет, перемахнул через насыпь. И тут будто кием по руке ударило. Снайпер. Я автомат держал в левой руке, так его из руки выбило. Пуля вошла у запястья и застряла выше локтя.. Я еще умудрился пробежать метров 50 до подсолнечного поля, и тут в глазах потемнело, и я рухнул на землю потеряв сознание…Очнулся. Вижу, что рядом со мной сидит молодой узбек из моей роты и плачет. Он сказал –«Командир, не могу вас оставить, а тут кругом немцы!». Говорю ему –«На опушке должны танкисты стоять. Ползи к ним, и приведи санитаров». Танкисты вытащили меня. Выжил ли кроме нас двоих кто-то еще из роты – я не знаю… Выяснилось, что в горячке боя я даже не заметил, что у меня еще два больших осколка застряли в спине и есть еще два пулевых ранения – в левую ногу и правую руку…
Принесли меня на носилках в санбат. А там такая очередь! в хирургическую палатку… Лежу, истекаю кровью. Думаю: все, теперь не выжить, кончилось мое везение. И тут меня находит мой солдат Москвин и еще два легкораненых бойца из роты, которых я вечером, еще до последнего боя, заставил уйти в санбат. Москвин спросил –«Товарищ ротный, чем помочь?». Я только прохрипел –«Приведи быстрей врача, а то помираю». И снова потерял сознание. Далее госпиталь в Россоши.Положили меня на живот на надутую автомобильную камеру, на кровати я лежать не мог. Рядом со мной старшина, тоже с изуродованной спиной, в такой же позе, «пузом вниз». Говорит мне: «Давай песни петь, может полегчает». А потом в палату занесли «самовара» — живой обрубок человеческого тела, без рук и без ног…

Вы, в начале беседы сказали, что никогда не хотели вспоминать о войне. Почему?
Думаете так приятно сидеть перед вами и вспоминать о той кровавой бойне. Для меня война осталась бойней. Поверьте, даже когда мне доводилось немцев убивать, я ликования не испытывал. Какое то ощущение было странное, мол, сегодня день не зря прожит, работу свою сделал, теперь можно и погибать…
Возможно, если бы мне довелось пройти в сорок пятом по улицам поверженного Берлина, то и воспоминания мои были бы более радостными. Но та часть войны, в которой я принял участие, была просто истребительной. Не немцев истребляли, а в основном нас, свою же пехоту. Людей никто не жалел. Никто не нес ответственности за потери. На каждую высоту гнали нас в лобовые атаки! Знали, что не возьмем эту высоту, но все равно гнали вперед! Ничего, кроме боли и крови, война в моей памяти не оставила…
У каждого была своя война…